Русский Париж

Губы кусал. Хорошо, что многое осталось. Грабили — и боялись. Хотели — скорее.

И еще чудо: не посягнули на сокровища внутри второго особняка, что рядом, через сад.

Думали — не ее дом, чужой.

Княгиня морщилась: «Рауль, вы не плачьте! Скоро нам предстоит переживанье похлеще!»

Непонимающе глядел. Княгиня подносила к бесслезным глазам платок кружевной.

— Я голая. У меня больше ничего нет.

Через неделю оба дома княгини Тарковской, со всею коллекцией, пошли с молотка.

Их купил Жан-Пьер Картуш.

Легко и весело купил — ведь он миллионер. Богатый мужчина должен уметь выгодно вкладывать деньги.

Коллекция русского искусства — о, великолепно. Это — модно. Россия, убегая от Совдепии, забрала с собой в Европу, в Америку свое самое лучшее. А худшее — там, у большевиков. Что у них? Колхозы, митинги, съезды? А сокровища последнего царя — у нас. А великая живопись — у нас.

Юмашев поздравил с покупкой. Пожалел: «Ах, черт, не я купил. Ну, дружище, ты приобрел почти Эрмитаж. Русский Эрмитаж».

Рауль дежурил около княгини. Она хотела встать с постели — ноги спустила на пол, сделала шаг — и повалилась.

И легла; и больше не вставала.

И Рауль научился смешивать микстуры и делать обвязывания, смазывать персиковым маслом кровавые пролежни и кормить с ложечки.

Он кормил старуху с ложечки и глотал слезы.

А она лежала и улыбалась, как дитя, беззубым ртом.

* * *

Игорь быстро шел по улице Риволи. Быстро, быстрее, еще быстрее.

Уже не шел — бежал.

Уже давно он, известный актер, преуспевающий манекенщик, купил себе небольшую уютную квартирку не где-нибудь — на улице Варенн. В двух шагах от дома Родена. Возвращаясь домой, любовался всякий раз на белые таинственные скульптуры в саду. Деньги на счете росли, и он весело думал: хочу на природу, куплю если не замок, то просторную, светлую и нарядную виллу. Дом на берегу моря! Он видел его, слышал, как прибой ласково, белым котом, трется о крупную гальку.

Уже давно он забыл каморку в Шестнадцатом квартале, в доме, где жила мать президента. И Лев Головихин ее покинул; месье Леон теперь обитал на Елисейских полях, на первом этаже его дома располагался огромный обувной салон «Andre», и Головихин, встречаясь с Игорем, шутил: «Знаешь, я спятил на хороших башмаках, я меняю их как перчатки».

Уже давно — или недавно? о, как быстро! — богатство стало для него предметом пользования, никакой не гордостью, а необходимостью — как утварь, как плащ в дождь, как зубная паста по утрам. Быть богатым — означало прежде всего быть свободным.

Он был счастлив свободой.

И все же что-то не давало покоя. Поднималось изнутри удушливой, стыдной волной, колючей болью. Он сердился на себя, одергивал себя: карьера у каждого своя! Я просто счастлив, мне просто повезло! Везет тому, кто везет! «Я довольно тянул эмигрантский воз. Пусть теперь Франция поработает на меня».

Он подписывал контракты, ехал на съемки, научился сам гримироваться и гонял прочь гримерш, он выпивал с Картушем и Юкимарой в ресторанах, а с Юмашевым катался на лошадях на ипподроме, где пахло опилками, навозом и потом зверьим и человечьим; он встречался с женщинами, и постепенно на подушке ему виделось лишь одно женское лицо — черты размыты, мерцает туманно, соблазн одинаковой — у всех — улыбки, и там, где у них у всех одинаково красно и жарко — его временная сладость, мгновенная победа. Он многое забывал, а кое-что упрямо старался забыть. Он многое помнил. Память — почернелая, позеленелая от времени медаль на груди: медная, бедная. Никакому богатству не выкупить эту награду.

Многое помнил, а многое, помня, делал вид, что забыл; себя обманывал, но из тумана поднимались руки, взлетали и приближались лица, песок прожигал ступню, и соль моря из-под форштевня летела в щеки и лоб. И мелодии, жгучие перцы улыбок танго, и тонкие фасолевые стручки женских танго-туфель, и кукурузные мужские початки под клешами матросских наглых брюк, и спелые манго задранных кверху подбородков. Иной раз в гостях, или на шумной вечеринке, или в дышащей табачным смрадом пивной, едва услышав несущийся из-под патефонной иглы четырехдольный жесткий ритм, он уже готов был: голова поднята, руки напряжены, ноги свободны, как гибкие, нахальные, болтающиеся в воздухе лианы. Где партнерша?! А нет ее. И никого нет. Толпа вокруг — разве это люди?

Он научился быть одиноким в толпе. Научился не танцевать танго, когда оно звучало. Научился не читать стихи и не слушать их — то, что в рифму, закладывало ему уши липкой смолой. Он говорил себе: я рад и весел, я доволен и силен, что еще надо? Он знал о смерти Ольги — весь Париж судачил об этом, газеты пестрели статьями. Кабесон выставил на осеннем салоне посмертный портрет жены. Его сразу же задорого купил американский коллекционер Френсис Поллак и увез в Нью-Йорк.