Русский Париж

Изменился в лице. Будто постарел враз.

— Мама, вы уже знаете?

Анна оторвала взгляд от исписанной бумаги.

— Что?

— Извините, я вас потревожил. — Голову наклонил — как отец. — Война.

— Война? — Анна глядела сонно, тоскливо, непонимающе. — Какая война? Война идет, она везде…

— У нас война.

— У нас?

Углы губ приподнялись, как у Моны Лизы Леонардовой, в Лувре.

— Гитлер напал на Россию. Сегодня ночью.

Кованая змея крепко обнимала загорелую руку.

Анна хотела положить ручку, а вместо этого уронила, ручка катилась со стола на пол, чернила пятнали лист, ручка падала, пачкая Аннину юбку, а она все смотрела, смотрела на свою ручную змею.

* * *

«Мое время умерло. Мой век мертв. Если моя Россия мертва — что делать еще на земле?»

Теплая, душная июньская ночь. Париж спит и не спит. Париж — город ночи; жизнь ночью в Париже соблазнительней, ярче, чем днем. Умерло то время, когда она, девочкой, ходила вместе с матерью по ночному Парижу; по ночному Лондону; по ночному Риму. Европа была другая; и она была другая. И поезда были другие; и кофе в кофейнях; и камни мостовых. Мир переродился. Мир умер и родился вновь, а ей не повезло побыть его повивальной бабкой.

И детей она больше не родит. Стара.

Все, отзвонил колокол.

Из окна ее жалкой квартирки, в страшной, занебесной дали, видна страшная башня Эйфеля. Железные ребра. Стальные кости. Сколько самоубийц забиралось наверх — и кидалось вниз, в сладкие объятья небытия. Зачем — жить? Зачем — быть, если кончено все?

Говорят, французы объединяются в тайные общества, чтобы противиться оккупации. Молодцы. А что творится сейчас в России? Разбомбили Киев. Минск в руинах. Германцы идут на Москву. Аля! Сема! Хоть бы письмо… хоть строчка.

«Они отступают, солдаты отступают. И будут отступать».

Лист бумаги. Чистый лист. Чистый, как снежное поле. Белое поле. Метель. Простор. Лед. Звездное небо, прогал черноты, острые иглы посмертного света. Большинство звезд, на которые мы смотрим ночами, — мертвы. Свет от них еще идет, а они — погасли.

«Пойдет ли от меня, мертвой, свет?!»

Ты слишком хорошо думаешь о себе. Слишком любишь себя. Будь проще и суровей. Вот чистый лист. Вот ручка. Запиши, что надо. Пиши.

И она писала. Послушно, как гимназистка — диктант.

«Как назову? В последний раз танцую с тобой, любимый. Любимый?!»

Нет. Не Семен. И никто из всех других.

Лицо Игоря Конева из мрака склонилось над ней.

Его сильные руки вели, вели ее — в последнем, страшном танго.