Русский Париж

Подняла на портновский свой цех круглые карие глаза. Две коричневые ореховые пуговицы. Увидала себя в зеркалах — стена напротив вся зеркальная, жестокая. Все видно.

Красный жир помады на губах. Штукатурка пудр и притираний на щеках. Тональным кремом тщательно замазаны морщины на лбу. Зубы вставила великолепные, хоть сейчас у Рене Клера снимайся. И улыбайся все время, улыбайся, улыбайся. Немцы не расстреляют ее. Немцы не расстреливают знаменитых кутюрье. Немцы не расстреливают старух.

— Старая обезьяна, — негромко, презрительно, сквозь зубы сказала сама себе.

* * *

Ночь перед казнью. Последние часы на земле.

Мари-Жо сидела на полу камеры, прижавшись затылком к холодной стене. Пол тоже ледяной. Зад замерз. Спина болит. Скоро болеть не будет ничего.

О чем она думала? О многом. Старалась как можно больше передумать всего. Торопилась. Ее схватили с тремя товарищами. Обыскали дом. Нашли листовки: «Да здравствует Франция! Да здравствует свобода!». Никакого суда, следствия. Враги Великой Германии, им только смерть. Мир сошел с ума. Мама, где твое масло, сбитое из сметаны? Где буйволиное молоко? Мама, я хочу ямсовых лепешек, горячих, ты слышишь. Мама, я сама печатала листовки. На пишущей машинке. Под копирку. Сама разбрасывала их. В кинотеатрах. На улицах. В парках.

В Люксембургском саду — на скамьях оставляла.

И люди брали, читали.

Людям важно дать понять, что они свободны, даже в застенке. Дать понять!

Ей утром дадут понять: смерть есть, и она реальна.

Ноги. Ее сильные, крепкие ноги. Ноги бегуньи. Она побеждала. Она и сейчас победит! Только бы добежать. Добежать до утра.

Бревнами, вповалку, спят на полу камеры люди. Завтра они перестанут быть людьми.

Их убьют, бросят в яму и закопают. И, ноги, вы никогда больше не побежите по земле, ноги. Милые ноги. Длинные темные, шоколадные ноги.

Мари-Жо погладила колени. Косточки выступали по краям коленных чашечек. Она очень исхудала. Сейчас она бы не пробежала десять километров. И пять. И тысячу метров. И сто.

Один шаг. Ей надо пробежать всего один шаг. Перемахнуть через черную яму. Но не трусливо — великолепно. Откинув волосы. С улыбкой. Раздвинув ликующе черные губы. Подняв торжествующе черные руки.

Люди, лежащие на полу, храпели, плакали, вздыхали.

Утро, ты лезешь в окошко, пролезаешь сквозь решетку.

Мысли исчезли. Не думала больше ни о чем. Встала. Руки и правда подняла. Выпятила грудь. Наклонилась вперед. Тяжело дышала. Будто рвала грудью воздух на финише. Черная дорожка под шиповками. Вот она, белая полоса. Все. Конец!

Она победила.

* * *

Игорь стоял во дворце Матиньон.

Стоял, голову задрав.

Он рассматривал громадную, немыслимую, чудовищную фреску Доминго Родригеса.

Он пришел во дворец Матиньон — поглазеть на фреску, написанную мужем огнеглазой мексиканки. До сих пор руки помнят ее гладкую кожу. А ноги — восхитительные очос и болео. А Мосту Искусств все равно. Тысячи тысяч пар танцуют там. Музыка, музыка — каждый вечер, каждую ночь.

Стоял под водопадом живописи. Мощный художник Родригес. Таких на земле, может, десять. А может, три. А может, он один такой.

Фреска распахивала цветные крылья, летела, обнимая великанский череп потолка и ниспадающие стены. Игорь — внутри фрески, он — ее житель и участник.

На минуту стало страшно. Потом — весело.

Он внимательно разглядывал нарисованных людей.

Люди ли это? Муляжи? Призраки? Куклы? Скелеты? Магические фигурки первобытные: проткни иголкой сердце — и умрет тот, кто живет?

Несомненно, это люди. Герои. Тут и знаменитости, и бедняки; и славные лица, и безвестные профили — все вперемежку, как начинка из мяса и резаных овощей в любимых мексиканских буритос.

Как вас много, люди. Голова кружится!

Все равно стоял и смотрел. Он же за этим сюда пришел — смотреть.

Глядел — и узнавал.

* * *

Вот Сталин курит трубку. Вот рядом с ним, лицом на столе и спиной вверх, лежит убитый Троцкий. Очки отлетели вбок, на полу валяется ледоруб. Череп раскроен, и льется красная кровь; а на полу растекается синяя лужа, будто бы ранили — небо.

За спинами Сталина и Троцкого — мексиканские пирамиды, иглистые кактусы. Пустыня.

Жаром повеяло с фрески.

Через два шага от трупа Троцкого — Гитлер. Он выбрасывает руку в крике: «Хайль!». Слава, вечная потребность славить. Все равно кого: Бога, человека. Бывает, и зверя.

За плечами Гитлера — танки. Много зеленых лягушек-танков. Они идут. Гусеницы крутятся. Можно вдохнуть пыль и запах машинного масла. Они очень тяжелы, и земля оседает под ними.

Над танками — самолеты. На крыльях иных — черные кресты. На других крыльях — красные звезды. Красная авиация летит! Попробуй победи!

Самолеты таранят друг друга в воздухе. Вот один подбит, и падает, и горит хвост, и в зенит поднимается столб смоляного дыма. Из-за стекла кабины видно лицо летчика. Рот разинут — кричит, а в глазах страха нет. Нет страха.

Эти глаза уже небу принадлежат.

А на земле — парад физкультурников. Их десятки, сотни, тысячи. Идут и идут. Накатывают ряды! Это морские валы. В руках у них широкие, как небо, плакаты: «МИРОВАЯ ПОБЕДА СССР!», «ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ!», «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ!».