Русский Париж

— Ах, душенька, моя! И ты здесь. Ну да, ты ж нынче в ресторации поешь! Моя супруга, Марьяна Романовна. Прошу любить и жаловать. Поет! Голос — ой какой чудный! Нас в Париже так и зовут: Дуфуня Певчий Дрозд — и Марьяна Певчая Славка!

— Русские зовут?

Глупо спросил. Да вылетело слово, не поймаешь.

— Русские, кто ж еще! — засмеялся цыган.

Поглядел, скособочась, голову набок завалив, хитро. Все понимал, старый таборный перец: не хочется Игорю отсюда уходить.

А Игорь уж и сам забыл, что — наниматься на работу пришел!

Старый цыган, певец и конокрад, обо всем и так догадался.

— Безработный бродишь?

— Если бы вы… если бы!

— Да беру, беру я тебя! Что умеешь?

— Все!

Игорь приосанился. Водка ударила в голову. Хоть в пляс пускайся, в обнимку со сдобным пирожком Марьяной!

— Верю!

— Так велите сразу за работу!

— Экий какой. — Дуфуня похлопал Игоря по плечу. — Успеется еще! Сегодня лучше посиди, понаслаждайся жизнью! На ресторанную эмигрантскую сволочь потаращься! На ужин у нас блинчики с красною икрой, мясной пирог по-самарски, с луком, беляши татарские! Повар отлично стряпает, Тамарка помогает!

— А я что буду делать?

— Ты-то? — Два масленых, черных глаза Дуфуниных в двух рыб-уклеек превратились, резво поплыли. — Да что скажу!

— А что скажете?

— Завтра поднос свой первый потащишь! Уронишь — вот тут заплатишь контрибуцию!

Хохотал громко, долго, раскатисто, вкусно.

* * *

Игорь так и просидел весь вечер за столиком. Уже не ел ничего — объелся за обедом. «Я нахал, а Дуфуня — ангел». Как хозяин и велел — «таращился». Разношерстная публика валила. Эмигрантские дамы: лисьи боа потрепаны, куничьи горжетки изъедены молью, а туде же — черный гранат на шеях, из крови и пожаров спасенный, веера из страусиных перьев, жесты томные, старинные. Девчонки нынешние — дамам не чета: говорят в голос, иные и острое словцо отпускают. Парни французские без стесненья сквернословят. «Merde!» — то и дело слышится. Русские старики, из бывших: морщинистые щеки талым снегом стекают на жесткие крахмальные воротники. Проституточки тут же — как без них? Дешевую поживу ловят. Хоть двадцать франков стрельнуть! Да при этом еще и ухитриться не переспать с клиентом. А лишь его подразнить.

Да, русских здесь было много. Больше, чем французов. Игорь смотрел на осколки, обломки корабля России. Взорвали корабль; а обломки по Мировому океану плывут — может, сжалится кто, подберет.

Милые. Нет, не мертвые души! Души — живые.

Закрыл глаза. Тянул зеленый дикий абсент. Бесплатный; о, щедрый Дуфуня. Сегодня все, как во сне. И на работу взяли, да еще цыган нижегородский. И где — в сердце Парижа! Нарочно не придумаешь.

Рот тянул спиртное, глаза следили, мозг запоминал. Человек так устроен, что у него есть память. И память — это мы сами.

Никто, кроме нас, не запомнит. Никто — до будущих — в руках, как птенца подбитого — не донесет.

Певички сменяли друг друга на сцене. Сначала у старого, раздолбанного тысячью пальцев рояля, издавашего не звуки, а трезвон, встала грузная Марьяна Романовна. Дуфуня аккомпанировал супруге на гитаре. Перебор струн волновал, глаза щипало. Марьяна пела, закидывая голову, и подбородки тряслись. Глубокое, красивое меццо-сопрано, сильное vibrato. Старая цыганка то соло пела, то — дуэтом с мужем.

— Ехали на тройке с бубенцами, а вокруг мелькали огоньки-и-и-и… Мне б теперь, соколики, за вами — душу бы развеять от тоски!

Марьянин голос обволакивал посетителей, укутывал в шубу, в теплую шаль.

И вместе, на пару с Дуфуней, как грянут:

— Дорогой длинною… Да ночью лунною… Да с песней той, что в ночь летит, звеня! Да с той старинною да семиструнною, что по ночам так мучила меня!

Вслед за цыганами на сцену не вышла — вырвалась, будто из пут, и красная вся, будто боролась и запыхалась — не женщина, нет, и не парижанка отнюдь: крестьянская девка.

Румянец во всю щеку, свекольный. Скулы торчат! Глаза — по плошке! Грудь — стогом сена. Широкоплечая. И — боже-господи — в сарафане, в нашем, русском!

Игорь будто на сенокосе оказался, где-нибудь под Курском, под Орлом. Едоки звенели посудой. Русская речь мешалась в мареве, в мятной полутьме ресторана с французским курлыканьем. Крестьяночка в сарафане открыла рот, шире варежки, и как грянула:

— По диким степям Забайкалья-а-а, где золото роют в гора-а-а-ах! Бродяга, судьбу проклиная-а-а-а, тащился с сумой на плеча-а-ах!

Голос наполнил ресторацию, как парное молоко — слитое из жестяного ведра дойницы в глиняную кринку. Игорь замер и не донес рюмку с абсентом до рта.

Скуластая девка с глазами огромными, чуть раскосыми пела так, что сердце циркачом кувыркалось в груди. Да сам бы Шевардин позавидовал ей!

— Браво! Умница! — крикнул Игорь, шатаясь, встал и ударил в ладоши.

Он сам не понимал, пьян он или трезв. Чудесный вечер.

И эта крестьянская девочка, Господи, какой-то курский соловей! Интересно, щеки она свекольным соком накрасила или морковным? Или это они у нее сами такие румяные? Будто из бани выбежала — и в сугробе извалялась.

Игорь стоял и хлопал. Потом сел за стол и уронил голову на согнутые кисти рук.