Читаем Русский политический фольклор. Исследования и публикации полностью

Русский политический фольклор. Исследования и публикации

С тобою одна нам дорога: –Как ты, мы по тюрьмам сгнием…

(«Последнее прости»; Песни и стихотворения анархистов 1918: 21)

Пусть нас по тюрьмам сажают,Пусть нас пытают огнем,Пусть в рудники нас ссылают,Пусть мы все казни пройдем.Если ж погибнуть придетсяВ шахтах и тюрьмах сырых …

(«Народовольческий гимн»; Песни революции 1905б: 12)

Иначе говоря, одна из основных песенных ипостасей борца за свободу – это политический заключенный. Стоит ли говорить, что центральным действующим лицом, а нередко повествователем и в тюремных песнях является арестант. К этому следует добавить, что и в том и в другом случае герой песни, а тем более лирический герой, – всегда фигура страдающая и взывающая к сочувствию. В предисловии к сборнику «Преступление и наказание в русском песенном фольклоре (до 1917 года)» М. и Л. Джекобсоны замечают, что «новые песни сочувствуют осужденным с такой же интенсивностью, как и старые. Они описывают холодные камеры, тяжелые работы, жестокость надзирателей, казни, смерть или предчувствие смерти в тюрьме, одиночество» (Джекобсоны 2006: 37–38)[5].

Таким образом, у двух независимо возникших традиций – политических и тюремных песен – оказалось достаточно много общего как на уровне топики, так и на уровне модальностей, и в определенный момент первая начала «осваивать» вторую. Механика этого освоения, надо сказать, была не слишком разнообразна. В простейшем случае достаточно было включить в существующую тюремную песню указание на то, что упоминаемые в ней арестанты – политические, и исходный текст приобретал новую, «политическую» же окрашенность.

Именно так произошло, по-видимому, с одной из самых известных тюремных песен первой половины ХХ века «Далеко в стране Иркутской…»[6]. Песня имеет характерный для народной тюремной лирики устойчивый зачин – описание места заключения:

Далеко в стране иркутскойМежду скал и крутых горОбнесен стеной высокойЧисто выметенный двор,А посад его угрюмыйНа дороженьку глядит,На верху орел двуглавыйРаззолоченный блестит.

Далее текст строится по хорошо известной этой традиции диалогической модели: третье лицо задает заключенному вопросы, отвечая на которые тот рассказывает свою историю и / или описывает свое нынешнее существование, например, «Скажи нам, товарищ, за что ты попал в рудники?» (cм., напр.: Ванька Хренов 1912: 33; Спускается солнце за степи 1912: 127–128); «Ну, попался ты, бродяга! Ты откуда? Отвечай!» (cм., напр.: Гартевельд 1912: 43); «Скажи, арестант, мне всю правду, за что ты в остроге сидишь?» (Гуревич, Элиасов 1939: 8–10). В данном случае проезжий барин расспрашивает одного из заключенных Александровского централа о назначении этого заведения, его хозяине и обитателях:

По дорожке ехал барин,Неизвестный господин,Повстречался с подметалой,Сказал кучеру: постой!Расскажи, голубчик милый,Расскажи-ка, друг ты мой,Кто хозяин сему дому,Как фамилия его?– Это, барин, дом казенныйАлександровский централ,А хозяин сему домуСам Романов Николай.Вот уже седьмое лето,Как в него я жить попал.– Расскажи, голубчик милый,Кто за что в тюрьме сидит?– Разве помнить, барин, можно,Кто за что в тюрьму попал?Кто за звонкую монету,За подделку векселей,За кредитные бумажки,Кто, – непомнящий родства.Чистота у нас такая –Ни соринки не найдешь,Подметалов штук десятокВ каждой камере найдешь.

(Ф. и В. 1923: 14)

В данном тексте, приведенном полностью, на этом все заканчивается. Однако известны и варианты, в которых рассказчик в своем обзоре обитателей централа называет еще один сорт преступников:

Есть за кражу, за убийство,За подделку векселей,А всего здесь, барин, большеПолитических людей.

(Гуревич 1938: 13)

Перейти на страницу: