Русский политический фольклор. Исследования и публикации

В известных инструкциях 1920-х годов братьев Соколовых «Поэзия деревни» (1926) и М. К. Азадовского «Беседы собирателя» (1924) имеются советы по записи фольклора, отражающего революционные события и новый быт, однако не оговаривается необходимость записи антисоветского и контрреволюционного фольклора, хотя отмечается его существование: «Но консервативная, может быть, пожилая, а может быть, и кулацкая часть деревни по-своему откликнулась на революцию, создав бесчисленное количество легенд об антихристах-большевиках, о наступающем конце мира, о жестоком наказании безбожников, позволивших себе нарушить покой святых мощей, о комиссарах, запечатывавших церкви, о раскаянии и обращении безбожников «на правый путь веры», о пятиконечной звезде, как антихристовой печати, и т. д. и т. п.» (Соколовы 1926: 12).

В методических рекомендациях 1920-х годов подчеркивалась общественная значимость собирания фольклора, объяснявшаяся необходимостью сохранить устную историю революции и гражданской войны, стихийно отразившуюся в фольклоре[303], а также политические настроения народа: «Устная словесность может быть рассматриваема как живая и поэтическая летопись быстротекущей жизни. В этом ее общественное значение. Она облегчает понимание народных настроений и тех перемен, которые происходили и происходят в народном быту» (Там же,13); «этим мы поможем нашему правительству, партии и всем работникам настоящего, а также сохраним драгоценные материалы для будущего» (ОССФ 1930: 352).

Кроме того, при записи политически окрашенных текстов подразумевалось их использование в агитации и пропаганде: «Мы предполагаем брать материал исключительно из живой жизни (пока она еще не забылась), этот материал немедленно же художественно обрабатывать и превращать в орудие пропаганды» (Шнеер 1924: 143).

Краеведческие общества призывали сельскую молодежь и комсомольцев записывать фольклор. В подобных рекомендациях подчеркивается культурно-просветительская функция собирателя, что вполне соответствует активной роли комсомольцев в антирелигиозных и культуртрегерских кампаниях 1920-х годов. Н. Е. Ончуков предостерегал против подобных подходов к полевой фольклористике: «Если неопытный молодой собиратель, записывая произведения народного творчества, выкажет нетерпимость к религиозным воззрениям сказочника или другого кого, с кем он будет иметь дело, – дело пропало. Никак нельзя мешать два дела в одно: запись произведений народного творчества и политпропаганду, нельзя мешать фольклор, так сказать, с публицистикой» (Ончуков 1925: 280).

В некрологе В. Г. Богоразу, опубликованном в журнале «Советский фольклор», говорится, что изучение народностей Севера предполагалось для изживания ими архаичных верований и религиозных предрассудков (Францов 1936). Те же цели декларировал и В. Д. Бонч-Бруевич применительно к исследованию фольклора сектантов. На совещании при отделе агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) в 1926 году он отметил, что «с большим удовлетворением видит, как, наконец, приступили к серьезному изучению сектанства. Без серьезного научного знания сектанства нельзя, разумеется, поставить правильно и антирелигиозную пропаганду среди них» (Лукачевский 1926: 23)[304].

Кроме того, многими программами предлагался метод скрытой записи: «Запись лучше всего производить незаметно»; «Удобным местом наблюдения и записи являются: сход, суд, кооператив и т. д. места скопления людей» (Бейман 1926: 26).

Таким образом, этнографы и фольклористы 1920-х годов считали, что их исследования помогут в деле становления нового быта, включавшего новые праздники и новые обряды, – как календарные, так и семейные. Роль фольклористов в этих процессах, по-видимому, заключалась в регистрации традиционного фольклора и поисках форм для советского «народного творчества»[305].В методических рекомендациях предлагалось и «спасение» угасающего фольклора, но не религиозного, а светского – песенного, – при помощи самодеятельности и организации народных хоров.

А. С. Архипова и С. Ю. Неклюдов в статье «Фольклор и власть в закрытом обществе» отмечают, что «еще с конца 1920-х годов власть начинает борьбу с популярнейшими устными жанрами («слухами», анекдотами), а с 1930-х годов «враждебным» объявляется (устами Ю. М. Соколова) городской «мещанский», а также «блатной» фольклор, которые наряду с «кулацким» противостоят «пролетарской и колхозной устной поэзии»» (Архипова, Неклюдов 2010: 100).

Я попыталась объяснить причину, почему подобные тексты были записаны и попали в государственные хранилища.

Что же с ними происходило дальше?

Изъятие антисоветского фольклора из архивов