Русский полицейский рассказ)

Все это вспоминает Кошка, и луч надежды загорается у него на сердце – а может быть, Господь и помилует его, хотя болесть и опасная, да…

– Послушайте!.. Слышите вы?! – раздается сердитый громкий шепот невдалеке от Кошки. – Я вам говорю – шляпу снимите!.. – Ну и разве вы не понимаете, что ничего не видно?.. Что? Не хотите?.. Ну так я покличу городового – городовой… Слышите, вы, г. городовой…

Кошка, тихонько ступая, чтобы не наделать лишнего шума сапогами, пробирается к «месту происшествия», и улаживается готовый разыграться инцидент.

И снова он один со своими безотрадными думами.

«Поздно спохватились, – слышится еще голос доктора в лечебнице, – пораньше надо было…» А как раньше? Небось не мы, а этот Коган виноват, чтобы ему ни дна ни покрышки.

И глухая сдержанная злоба снова закипает в сердце добродушного Кошки.

«Ишь, ведь небось и у самого девочка есть, какой безжалостный… Сказано – нехристь, значит, ну а у их понятия совсем другие – ни тебе жалости, ни тебе любви, как у нас, а все потому, что заместо души пар у их и больше ничего… Ему дитю приносят – ну глянул бы там через пенсну свою, и делу конец – небось ученому человеку это самое плевое дело, так нет, куда там – прием кончен, никак невозможно, а небось показал бы ему „барашка в бумажке“ – и куда и невозможность бы та подевалась – живо и осмотрел бы, и помог, а как без барашка, так и музыку другую показывает… Не человек, а – тьфу, да и только!» – злобно плюнул городовой.

Занавес опустился. Вспыхнуло электричество. Крики «браво» и рукоплескания загремели кругом, и молчаливая до того толпа оживленно-шумно задвигалась с мест и широкими потоками заполнила коридоры и лестницы.

Безучастным взором поглядывал кругом Пимен, но вдруг он вздрогнул, и злобно блеснули глаза его под широкими бровями; он даже подался несколько вперед, чтобы лучше разглядеть кого-то.

– Ишь, ишь, пархатый, и он тут, – шептал он себе под нос, – ишь, вырядился как, и жена, и девочка с ним… А камней-то, а золота понацепляли сколько, так и горят… Да, им веселье, радость, а у меня там, дома-то…

И, часто заморгав, Кошка, шмыгнув носом и отойдя от барьера, старательно высморкался в большой платок с изображением из событий японской войны.

Отошел и снова подошел к барьеру и с разгорающеюся ненавистью и злобою смотрит он на ложу, где, весело болтая, сидит доктор Коган со своею семьею. Не видит доктор устремленного на него сверху злобного взора, ему так хорошо чувствуется в этой привычной для него роскошной обстановке, он так свободно держится, точно он не сын старого медника, Сруля Когана, привыкший бегать босиком в детстве чуть ли не круглый год, а человек, с пеленок привыкший к вальянским кружевам, бархату и атласу.

«Ишь, ишь заливается как… И что ему так весело? – размышлял Пимен. – А чего ему и не веселиться? Грошей до черта, тут и жинка и дети здоровые, а самого и оглоблей не перешибешь, ну так чего же ему, не то что мне… У-у, проклятый…»

И Кошка в волнении отошел в глубь галереи. Все в нем кипело дикой злобою к этому сытому, богатому человеку, благодаря которому его единственная отрада и утеха, ненаглядная девочка, быть может, уже и не дышит.

И, заложив руки за спину, опустив голову на грудь, медленно ходил Пимен по галерее, а на душе у него кипели слезы…

Вот и последний акт начался.

«Теперь скоро уже и дома буду», – думает Кошка. И он мечтает, что застанет свою дочурку крепко спящею спокойным здоровым сном.

«Ах, если бы… Ах, когда б Господь милосердный помиловал… Но что это? Неужто это мне показалось? Нет – вот опять… Да, так и есть: откуда-то потянуло гарью, еще и еще».

Тихий тревожный шепот пробежал по галерее. Так налетевший ветерок вдруг зашелестит опавшею сухою листвою.

Еще и еще… За кулисами послышался шум, беготня, актеры замялись на сцене, а публика замерла недвижимо и страшно в своем страшном безмолвии. И вдруг дрогнули кулисы, и из-за них выбежала какая-то девушка, дико крича: «Пожар!.. Пожар!.. Горим, спасайтесь!» На одну секунду замерло в ужасе все собрание и вдруг ахнуло и заревело тысячеголовое море людское, взбаламученное смертельным страхом. Заревело, и забилось, и заметалось, бешено кидаясь во все стороны, чтобы найти себе выход. Грозное и страшное в своем безумном стремлении, оно уничтожало все на своем пути. Головы, шляпы, ноги, юбки и стулья – все это смешалось в одну общую кучу, падало, подымалось, снова падало и живою, плотною массою напирало на выходы, закупоривая их.

При первом же крике «Пожар!» Кошка бросился к барьеру и замер при виде ужасной картины безумного слепого ужаса. Словно столбняк нашел на него, но это не было последствием страха за свою жизнь – нет, этот страх отсутствовал, но тот хаос, который представился его взору, то море самых диких звуков, начиная с криков о помощи и кончая безумным хохотом лишившихся рассудка, – все это было настолько поражающее, что некоторое время Кошка положительно не мог двинуться с места и стоял с безумно расширенными глазами, крепко уцепившись руками за барьер.