Русский полицейский рассказ)

А на сцене уже бушевало море огня, и удушливые горящие волны смрадного дыма застлали потолок и спускались все ниже.

Кошка очнулся. Он бросил взгляд на ложу второго яруса, где еще так недавно красовался доктор Коган со своим семейством, но ложа была пуста.

– Ишь ты, удрал уже, – громко произнес городовой. – Эге, надо и нам по домам, – и он быстро спустился в третий этаж, уже наполнявшийся дымом.

Кошка остановился и огляделся кругом, но и здесь, как и по галерее, не было видно ни одного живого существа.

А внизу море людских голосов сливалось в один общий, раздирающий сердце, отчаянный вопль. Где-то звенели стекла, где-то что-то разбивали, что-то рушилось и трещало, и, покрывая весь этот содом, пронзительно звенела сигнальная труба пожарной команды.

«Живей, скорее!» – подгонял себя мысленно Кошка, сбегая в бельэтаж, но тут он сразу натолкнулся на толпы обезумевшего народа. Крича что-то дикое, размахивая руками, истерзанные, оборванные, они метались по коридору, ища выхода, плача, ругаясь, проклиная и в бессилии катаясь по полу.

Лестница вниз была набита донельзя, и по этой живой массе, медленно стекавшей вниз, бежали другие, ступая на головы, груди, плечи.

Синевато-серые волны дыма проникли уже и сюда, сгущаясь все больше, мешая дышать, видеть что-либо, и через эту прозрачно-мутную пелену, как через туман, красноватыми пятнами виднелись электрические лампы.

Кошка понял, что тут пробраться невозможно. Он вспомнил про выход в конце коридора из ложи городского головы и побежал по коридору, то и дело сталкиваясь с натыкавшимися на него растерянными фигурами. Но с каждым шагом становилось труднее идти, дым сгущался и захватывал дыхание.

«Нет, сюда не проберешься», – решил Кошка и только что хотел повернуть обратно, как кто-то с диким воплем наскочил на него и, не удержавшись, упал прямо к нему в ноги, обнимая их и крича:

– Ой, ой!.. Ради Бога!.. Помогите, спасите! Они там, там!.. Ой, Боже мой!.. Рахиль моя, моя Надя!.. Спасите, спасите их!..

И он хватал руки городового, целовал их и обливал слезами.

Нагнулся Кошка, заглянул в обезумевшее лицо и отпрянул:

– Коган!..

– Да, да, – забормотал тот, цепляясь за шинель Кошки и ползя за ним на коленях, – вы меня знаете, г. городовой, меня все знают. Я богат, я очень богат, я вас озолочу… О, спасите их, г. городовой, я озолочу вас, я… я дам вам тысячу, две… О – о, моя Рахиль, моя Надя! – И он упал на пол и бился всклокоченною головою о сапоги городового.

Тяжело дыша, стоял Кошка, нагнувшись над Коганом. Была минута, когда он хотел больно ударить сапогом эту ненавистную голову, но чувство это моментально улетучилось.

– Ишь ты – и у него тоже Надя, а моя-то Надюшка? – И при воспоминании о дочери что-то хорошее, горячее прилило к его сердцу. – Э-эх!.. Ну уж!.. Что там, – проговорил он, – где они-то?

– Там, там… Лежат они… О, Боже!..

– Ну ладно… Ползи туда, к выходу, а я попытаюсь, авось Бог… – и, не договорив, он нагнулся и быстро пошел дальше по коридору, но вскоре же вынужден был опуститься на четвереньки – так можно было еще дышать…

А огненная стихия уже бушевала вовсю – на сцене горели кулисы, и целое море огня вырвалось оттуда в зрительный зал. Пламя шипело и кипело, слышался треск и шум падения чего-то тяжелого. В открытые двери лож падал в коридоре яркий свет и клубился черный, удушливый дым. Дым выползал и изо всех щелей, и Кошка чувствовал, что еще немного, и он лишится чувств.

«Нет, будет – надо назад», – но вдруг его рука попадает на что-то мягкое. Он просовывается вперед и невольно вскрикивает:

– Они!..

Мать и дочь лежат на полу, крепко обняв друг друга. Они кажутся совершенно безжизненными.

«Скорее, скорее надо, – думает Кошка, – но как их захватить обеих. Ну разве вот так…»

И обхватив левою рукою обеих, он повернул назад, стараясь ползти возможно скорее, но это ему плохо удавалось, и он подвигался с большим трудом.

Коридор уже был переполнен дымом – местами огненные языки начинали прорезывать сгустившийся дымный сумрак.

Кошка чувствовал, что силы покидают его, что дыхание захватывает и в ушах подымается ужасный звон.

– Еще бы, еще немного – там, к выходу, воздуху больше… Нет, видно придется пропадать… А Надя?.. А Груша?.. Господи!..

– Где?.. Где, вы говорите? – спрашивал лихой брандмейстер у истерзанного Когана.

– Там, там… Боже мой, там… Ах! – задыхался он. – Там обе – бельэтаж налево… И городовой там, побежал спасать их.

Но брандмейстер уже не слышал его.

– Вахромеев!.. Седелкин… бери фонари – за мной!..

И он скрылся в клубах дыма на лестнице.

– Ага!.. Сюда, сюда, ребята!.. Бери, Вахромеев, городового. Вон там – подсади-ка его, Седелкин, а сам выноси женщину… Что? Девочку нельзя отнять? А, подожди – ну вот и хорошо… Забирай – бегом марш!..

А тысячная толпа, окружавшая горевший театр, волновалась и шумела:

– Сгорели… Пропали… Помилуй, Господи…

Но вот с грохотом и адским треском обвалилась крыша театра, вскинув высоко к небу целый столб искр и горящих угольев, и в ту же минуту из дверей театра один за другим выбежали пожарные, неся на плечах спасенных.