Русский Рокамболь

Вдруг в конце ее кто-то несколько раз отрывисто просвистел.

Пешеход прибавил шагу и через несколько минут сошелся с длинным субъектом в фуражке и высоких сапогах.

— Ну что? — спросил его котелок.

— Скрылся… — отвечала фуражка.

— Вот дьявол-то.

— Чистый дьявол.

— А был на виду.

— Кажется, видел его, но он вскочил на извозчика, я не мог за ним следовать, потому что на всей этой проклятой улице не было ни одного другого извозчика.

— Где ж ты пропадал все это время, из церкви уже все разъехались.

— Я встретился со Шлепкиным.

— Это который поступил-то недавно?

— Да. Он мне обещал добыть его живого или мертвого.

— А мне тоже обещал Колечкин, только этот трусоват, страсть как напуган. Если, говорит, я с ним встречусь — пропал.

— Куда же Колечкин ушел из церкви?

— Поехал с графиней, с доктором и молодыми второй пары.

— То есть с Павлом и Петровой?

— Да.

— А граф-то, старый-то? На колени падал, когда его арестовывали, а потом драться начал… Но его скрутили.

— Интересное, брат, это дельце, за него и приняться весело… Я даже рад, что он удрал. Чем больше труда, тем больше мы заработаем.

— А странно, брат, Колечкин как будто знал, что он удерет, и рассказал, что баронесса фон Шток лихо наградит того, кто поймает негодяя…

— Совсем, брат, история на парижский манер… Вроде чего-то…

И оба сыщика, прибавив шагу, скоро вышли на шумный и людный проспект.

Воровство ради смерти

Арестованный граф Иероним Иванович сидел перед решетчатым окном своей камеры и мрачно глядел на пустынный двор, по которому только изредка пробегал кто-нибудь из служащих да стояли под ружьем трое неподвижных часовых. Перед состарившимся жуиром проходила целая жизнь. Теперь, как и бывает по большей части, он на досуге стал постигать все ее ошибки и приходил к заключению, что прожечь жизнь — не значит насладиться ею.

Так всадник, проскакавший в карьер по живописному парку, оглядывается назад с сожалением, что не проехал тихо под пленительно-тенистыми сводами, между душистых куртин, полных цветами.

Он и рад бы вернуться назад, чтобы, проехав еще раз, поправить свою ошибку, но это сделать нельзя, конь его, закусив удила, мчится вперед, и его слабая рука не властвует уже над бешеным животным… А вдали бездонный овраг, к которому несется он с страшной быстротой… Что-то там на дне его, камни или терновник, мягкий, мшистый ковер или бурная струя потока, не все ли равно?

Но подобное положение в разных натурах порождает разные чувства.

Граф чувствовал едкую досаду и на себя и на судьбу, которая «подставила ему ножку», как мысленно выражался он.

Пожить бы еще хоть годик. Хорошо, с шиком пожить, и потом можно коротко рассчитаться с жизнью.

Только бы один годик — больше бы он, пожалуй, не хотел.

Если бы все это удалось, теперешняя мечта его была бы совершившимся фактом. Эх, жаль!..

И он, подперев голову кулаком, старался оттолкнуть действительность и жить воспоминаниями. Тут он опять натолкнулся на подтасованный недавно афоризм, что во всем этом деле он был скорее пассивным свидетелем, чем соучастником. Двое его сыновей, один счастливый и законный, другой, точно такой же по внешности, но еще более требовательный по натуре, завели между собой отчаянную борьбу за существование, а он, он был только зрителем, и, в сущности, он очень мало виноват, желая воспользоваться исходом этой борьбы для своей личной выгоды.

Безусловно, глупо было бы не сделать этого.

Но тут он вспомнил про жену, которую помогал упрятать в сумасшедший дом.

На этой мысли его своеобразная нравственность поморщилась. Но он и тут попробовал извернуться. Он не любил ее. Он был куплен ею. Он не виноват, что он был красив и сумел внушить ей страсть.

Она должна была бы понимать свое место, и он опять-таки не виноват, если она рассчитывала на другое отношение к себе. И он вновь почувствовал озлобление к этой женщине, так страстно любившей его. Он вовсе не создан для того мещанского счастья, которое составляет для нее идеал.

Да, жалко. А мог бы и еще пожить. Теперь же взамен всего — тюрьма, а может быть, и каторга.

Граф содрогнулся.

Затем он стал думать о своем недавнем сообщнике и в том, что он успел благополучно скрыться, увидел для себя слабый просвет надежды.

А может быть, теперь там, на свободе, он вспомнит про него и постарается способствовать его исторжению отсюда.

Вдруг по коридору раздались шаги — как казалось, шли несколько человек. Шаги приблизились к двери, замок щелкнул, и на пороге появилось трое сторожей и женщина, закутанная в черный шелковый платок.

Это была графиня.

Граф вскочил с табурета, на котором сидел и почти в ужасе поглядел на посетительницу. Он мог ожидать всякого визита включительно до визита палача, но только не этого.

— Мне позволено переговорить с мужем наедине, — обратилась она к сторожам, — поэтому вы можете оставить нас.

Оба сторожа переглянулись и вышли, остановившись, однако же, тотчас около дверей.

— Иероним, — тихо шепнула графиня, открывая свое бледное, изможденное лицо, — зачем ты все это сделал?

Граф молчал, опустив голову.