Русский роман

— Тут у меня внутри всякие старые бумаги и прочая чепуха, — улыбнулся Циркин. — Список покупок «Трудовой бригады» от июня тысяча девятьсот девятнадцатого года, письмо Ханкина ко мне и письмо Шифриса, которое пеликаны принесли из Анатолии десять лет назад. Только мы с Либерзоном знаем об этом, но он приближается, этот безумец, он уже близко.

— Отдать это Мешуламу?

Циркин посмотрел на меня, как на абсолютного идиота.

— Ни в коем случае! — воскликнул он. — Просто скажи ему, что он может получить эти бумаги взамен мандолины. Насколько я знаю моего болвана, он согласится. Это как раз то, что он любит больше всего, — бумажки. А мандолину забери и похорони вместе со мной, в том же гробу, чтобы черви играли мне под землей.

41

Через две недели, под покровом ночной темноты и без предупреждения, Зайцер порвал веревку, на которой был привязан, направился к дому Шломо Левина, подошел, поднял копыто, осторожно постучал им в дверь и отступил в сторону. Левин вышел и, увидев огромную тень мула, ринувшуюся на него из темноты, понял, что уже поздно. Наклонив голову, чтобы лучше видеть врага своим единственным глазом, Зайцер оскалил желтые зубы, впился ими в руку Левина и сдавил ее со всей той силой и ненавистью, которая еще оставалась в его старых челюстях. Он сжимал ее до тех пор, пока дряблые бицепсы порвались, хрупкая кость, что под ними, хрустнула, раскрошившись, и жидкая кровь белопиджачных банкиров запузырилась меж осколками и лоскутьями кожи. Левин даже закричать не успел. Он тут же потерял сознание, а Зайцер тихо растворился в ночи и вернулся к своей кормушке и своей смоковнице.

На рассвете Рахель увидела, что мужа нет в постели. Она выбежала во двор и обнаружила, что он лежит на траве, чуть слышно стонет и лицо его позеленело. Ее крики разбудили всю деревню, и Иоси повез раненого в больницу. Сначала подозревали, что в округе появилась новая гиена, но в полдень Авраам пришел в Комитет и признался, что это сделал его мул. Вызвали районного ветеринара, и тот, расследовав дело, распорядился застрелить Зайцера, как того требует закон.

Поднялась суматоха. Авраам, словно обезумев, бросился домой, плача и расшвыривая по дороге комья земли, а когда прибыли полицейский и ветеринар, Зайцера во дворе уже не было. Дядя спрятал его в зарослях возле источника. В то утро я был занят заливкой бетона и установкой памятников на двух новых могилах и только после обеда, вернувшись домой, узнал о том, что произошло. Авраам отказался рассказать, куда он спрятал своего мула, но на следующее утро, когда я пошел к источнику, чтобы побыть наедине, я обнаружил Зайцера там. Его пустая глазница сочилась медленными гнойными слезами.

«Я принесу тебе ячменя», — сказал я ему, но Зайцер был уже в ином мире — шел дорогами старой земли, размышляя о суете жизни и нюхая цветущие растения, даже имени которых никто уже не помнил, а найти их можно было только в альбоме, где моя мать хранила засушенные цветы. Вечером пришел Авраам, чтобы охранять Зайцера от диких зверей и государственных чиновников, но около полуночи он задремал. Зайцер воспользовался случаем и исчез в полях.

Наутро, с восходом солнца, мы уволокли его большое, разрезанное пополам тело с главной дороги. Зайцер знал, что в три часа ночи большой трейлер с молоком проходит здесь из деревни в город, и ждал его на обочине шоссе.

«Он выпрыгнул из темноты и распластался прямо перед колесами, — рассказывал потрясенный Мотик, водитель трейлера. — У меня было двадцать восемь тонн молока в цистерне, и я ничего не мог уже сделать».

Хрупкий и ломкий, истонченный трудом и годами, Зайцер раскололся от удара огромного бампера, как старая глиняная кукла. Следы шин, остатки шерсти и кровавая пыль, обрывки мяса и куски ветхой, шелестящей кожи растянулись на четверть километра. Авраам бегал по дороге и кричал, разгоняя хищно подбиравшихся шакалов.

Через месяц Шломо Левин вернулся из больницы с культей, болтавшейся в пустом рукаве. Никто не поздоровался с ним, потому что покойный Зайцер был «одной из исполинских фигур нашего Рабочего движения», как выразился на вечере памяти в Народном доме Элиезер Либерзон, который специально выбрался для этого из дома престарелых.

Несчастный Левин, которого деревенские насмешники с тех пор называли не иначе как «наш Трумпельдор[166]», уже никогда полностью не оправился. Он тощал и уменьшался, сидел в огороде своей Рахели и грыз одну за другой целые пластины камардина, огромные, как простыни. Его особенно злило, что Зайцер, который и при жизни перехватил у него уважение общественности, теперь, своей смертью, тоже ухитрился его превзойти, похитив у него желанную славу самоубийцы. Лишь Авраам, который с детства помнил доброту дядиных рук и его подарки, да Ури, когда вернулся в деревню, время от времени навещали его.

Когда Левин почувствовал, что его конец приближается тоже, он позвал меня, предложил мне большую сумму денег, которую я тотчас отверг, и попросил, чтобы я похоронил его на «Кладбище пионеров». «С нашим производительным сектором», — с горечью сказал он.