Русский рыцарь

В феодальном обществе хозяев обычно себе не выбирали, а дети слуг впитывали с молоком матери уважение к своему господину, каким бы тот не был. Но Лупо матери не имел: то есть, какая-то женщина его родила, но, родив, почему-то бросила в лесу. Собиравшие хворост монахи окрестного монастыря нашли младенца и отдали на воспитание в крестьянскую семью. Приемные родители мальчика польстились на несколько предложенных святыми братьями монет, но при этом растить найденыша у них не было ни малейшего желания. Ребенка почти не кормили, бросали где попало, но, несмотря на такое отношение, он не умер, потому что никому не нужные дети – самые живучие. Когда мальчик подрос, аббат Гозлен взял его в монастырские послушники. После пяти лет, проведенных в тихой обители, Лупо еще пять лет служил епископу Мецкому, однако монахом так и не стал. Увы, и добрейший аббат, и достойнейший епископ были сторонниками Бернара Клервоского, ратовавшего за строгое соблюдение монашеских обетов, и прежде всего целомудрия, а Лупо с отроческих лет ощущал в себе непреодолимую тягу к женщинам. Можно было, конечно, найти такой монастырь, где настоятель поглядывает сквозь пальцы на грешки братии, но Лупо был по-своему благочестив и хотел оставаться честным по отношению к Всевышнему.

После раздумий, молодой послушник отказался от духовного поприща и ушел в мир. Он успел послужить трем феодалам и о каждом из них имел довольно нелицеприятное мнение. После бегства от своего последнего хозяина, Лупо пристал к бродячей труппе актеров и принялся потешать народ, что у него неплохо получалось. Однажды, когда артисты давали представление в Париже, мимо них ехал король, обративший внимание на забавного коротышку, уморительно изображавшего различных персонажей. Все мысли Людовика были о походе в Святую землю; вот и глядя на веселящего публику актера, король подумал, что государю даже на пути по стезе Господней нужен шут, и лучше, если это будет не старый, уродливый карлик, а молодой, ловкий парень. Так Лупо стал королевским дураком. Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы обзавестись собственным мнением, как о венценосных особах, так и обо всех остальных крестоносцах. Кого-то Лупо презирал, кого-то уважал, кто-то ему нравился, кто-то нет, и только рыцарь Конрад вызвал у него такое почтение, какое он прежде испытывал лишь к аббату Гозлену и епископу Мецкому.

От проживающих в Венгрии французов шут кое-что узнал о происходивших там недавно событиях, к тому же он сразу углядел внешнее сходство между рыцарем Конрадом и королем Гёзой. Лупо, хоть и было очень болтливым, никогда не говорил больше, чем находил нужным сказать, поэтому его догадки остались при нем, выразившись в отношении к рыцарю Конраду, как к особе самого благородного происхождения. Даже более того – только с рыцарем Конрадом, Лупо не допускал шутовской фамильярности.

Однажды они гуляли вдвоем, разговаривая о том и о сем. Борис заметил, что, по его мнению, французский король слишком добр для военачальника.

– Людовик не такой добрый, каким кажется, – возразил Лупо. – Будучи в гневе, он подобен сатане. Никто иной, как наш благочестивый король велел сжечь собор в городе Витри со всеми прихожанами.

– Не может быть! – удивился Борис.

– Клянусь своим спасением! Это случилось во время войны Людовика с графом Шампаньским. Потом, правда, наш добрый король впал в раскаянье…

– Наш король впал в раскаянье? – спросил вдруг кто-то заплетающимся языком.

Обернувшись, Борис и Лупо увидели де Шатильона. Глаза красавчика блестели, щеки пылали, а тело покачивалось.

Борис кивком поприветствовал молодого человека. После их первой встречи де Шатильон некоторое время делал вид, что не замечает чужака, но потом вдруг попытался сойтись с рыцарем Конрадом поближе и однажды попросил у него денег, но получил отказ. Впрочем, к подобным отказам младшему сыну графа Жьенского было не привыкать: он уже задолжал половине воинства в счет своей будущей добычи. Рено успел потратить все, что имел и взял в долг, но каким-то образом умудрялся продолжать вести разгульный образ жизни.

– И в чем же раскаивался наш благочестивый король? – осведомился де Шатильон.

– В том, что он почти перестал блюсти пост, – нашелся Лупо.

– А-а-а! – протянул Рено и направился дальше.

Шагая, он качался, спотыкался и бранился на весь лагерь. Шут проворчал ему вслед:

– Де Шатильон, как напьется, не может усидеть на месте, как будто его черти пинками в зад гонят.

Борис тем временем обратил внимание на юношу в простой полотняной одежде и в башмаках из подвязанных ремешками кусков кожи. Это был один из музыкантов королевы: он играл на инструменте, который назывался у русских дудой или свирелью, а у греков и франков – флейтой.

Борис хотел окликнуть флейтиста, но тот вдруг бросился со всех ног прочь.

– Ты что-нибудь о нем знаешь? – спросил Борис у Лупо, указывая на убегающего юношу.

– Очень мало – в основном то, что известно всем. Он прежде развлекал игрой на флейте венгерского короля. Алиенора восхитилась его искусством, и ей подарили музыканта, как какую-то безделушку.