Русский самородок. Повесть о Сытине

Через три дня Сытин вернулся в Москву. Неприглядна была Москва в эти дни. Разбирали баррикады между Покровкой и Маросейкой. Сытин увидел это, когда извозчик вез его от вокзала на Тверскую. Но кое-где еще слышались одиночные выстрелы. Бушевала, не сдавалась Пресня, но и там исход борьбы был уже предрешен. Кольцо из всех родов войск все тесней и тесней сжималось вокруг революционной Пресни.

Не задерживаясь в семье, наскоро расспросил обо всем Евдокию Ивановну и вызванных на квартиру Благова и Дорошевича и, узнав, что в Замоскворечье наступило затишье, вместе с сыном Николаем Ивановичем Сытин пешком отправился на Пятницкую.

– В районе Театральной и Красной площадей не было баррикад, – рассказывал по пути Николай отцу, – а на Пятницкой и Серпуховке без крови не обошлось. Была война, самая настоящая… Ужасное зрелище – пожар нашей типографии. Горит, трещит, рушится, падает, а спасать нельзя, пристрелят. Драгуны и казаки озверели… Рассказывают, был такой случай: мальчик поднял подстреленного голубя, поцеловал его и погрозил пальцем драгунам. Те и мальчика пристрелили. Осатанелые звери!..

– А что с Васькой, где он?..

– Конечно, забрали. Был у полиции на примете. Теперь он в переполненных Бутырках… Говорят, что не особенно виновных без суда высылать будут.

Подошли к главному корпусу типографии. Кажется, сердце перестало биться у Ивана Дмитриевича, остановилось от того, что он увидел.

Стояли обгорелые стены. Внутри, под рухнувшими сводами, заваленные головешками, под ледяным покровом торчали изуродованные остовы ротационных машин. Как ни крепился Иван Дмитриевич, разрыдался.

– С чего и как я начинал, и до чего меня довели!..

– Папа, успокойся. По миру не пойдем, на «погорелое место» собирать милостыню не станем, – увещевал его Николай Иванович.

– Да, ты прав, слезами тут не поможешь. Начнем сызнова. – Вспомнив, что сын Василий причастен к восстанию, Иван Дмитриевич тяжело вздохнул, смахнул слезы платком, сказал: – Эх, Васька, Васька, вот каково отомстили твоему отцу и всему нашему товариществу…

Повернулся и пошел обратно на Тверскую. По пути остановился против церкви Пятницкой Троицы, снял шапку, трижды перекрестился:

– Господи, помилуй меня… За какие грехи мне такое испытание? Что я, молился меньше всех? Или взяток администрации не давал?! Все было… А что они натворили!.. А ты, Николай, вернись на пепелище, посмотри, не осталось ли еще чего пригодного… На чердаке были доски, гравюры на пальмовом дереве. Двадцать лет их скупал, собирал, берег. Десятки тысяч рублей ухлопал…

– Папа, незачем туда идти. Все доски, пропитанные скипидаром, погибли. Нужна комиссия для установления убытков.

– Да, да, комиссия, комиссия, нужна комиссия…

Придя домой, Иван Дмитриевич стал просматривать письма и телеграммы от своих друзей, авторов, поставщиков и клиентов с выражением сочувствия по поводу постигшего его горя.

Особенно растрогала его телеграмма Мамина-Сибиряка:

«Дорогой Иван Дмитриевич,

С искренним прискорбием сегодня прочел телеграмму о разгроме твоей печатной фабрики. Давно ли мы ее открывали и радовались. Делается что-то совершенно невероятное… Куда денутся те тысячи рабочих людей, которые находили у тебя кусок хлеба. Откуда эта слепая злоба, неистовство и жестокая несправедливость.

Крепко жму твою руку и от души желаю, чтобы ты встретил и перенес постигшее тебя несчастие с душевной твердостью.

Твой Д. Мамин-Сибиряк».

Да, давно ли это было! Ходили с Дмитрием Наркисовичем, любовались фабрикой. Кто бы мог думать и знать, что такое случится?! И революция подавлена, и фабрики-типографии нет. Самодержавие торжествует победу… Надолго ли?

К ночи, перед сном, Сытин зажег в спальне лампаду. Тревожили кошмарные сны. Спросонья он плакал навзрыд. Пробуждался весь в поту, и казалось ему, что даже в квартире преследует его запах гари.

Сытину удалось за короткое время восстановить разгромленную типографию. Он опять стал расширять свое книжное дело. Вырастала многомиллионная масса читателей; вырастали ее запросы. И то, что лет десять-двадцать назад печаталось под знаком «народной литературы», становилось уже непригодным чтивом. Деревня требовала умственную книгу и серьезную художественную литографию.

Литератор-искусствовед Виктор Никольский говорил Сытину: