Русский самородок. Повесть о Сытине

Когда Сытины приехали на лето в Берсеневку, Тимоха попробовал было продавать им краденых кур, но был изобличен, и его дальнейшие «операции» не имели успеха. Тогда он решил мелко, но методично мстить богатым соседям, вызывавшим у него зависть и ненависть. Первое, что он придумал, – украсть из-под носа бдительного Васильича невиданную здесь птицу – роскошного павлина. Тимоха украл павлина среди бела дня, зарезал, общипал, поджарил по всем правилам кулинарии, затем выпил сороковку водки и закусил жареным павлином. А потом ходил по деревням, гладил свое брюхо, приговаривая:

– Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!..

Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали:

– Поп-вор, поп-вор!

– Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?!

Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику:

– Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним!

К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи – все исчезло.

Тимоха! Кто же больше.

Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму:

– У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета…

– На кого подозрение?

– На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру.

– Пожалуйста. А мы тоже примем меры…

В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено – сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой – превосходный сервиз.

Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник – башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же.

– Признаете свое добро, Иван Дмитриевич?

– Признаю.

– Признаете и вора?

– Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал.

– Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти.

– А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда…

Тимоха поклонился в ноги:

– Спасибо за доброту…

– То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь?

– Две десятины в «ренду» сдаю. Самому не под силу…

– Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим.

– Ладно, приду.

В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку.

Пришел к нему на беседу Тимоха.

– Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, – начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. – Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать – делу венец! Не станешь – бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно?

– Ясно! – И в ноги Сытину.

– Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается.

Эх, «нелегкая» рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку.

И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные.

– Господи благослови! – И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи «корчевать» иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы – «Неопалимой купины», то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул:

– Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?..

– Никто не приезжал.

– А как же, в главном корпусе ночью огонек светился…

– Да что вы?!

Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит…

Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся.

Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке.