Русский самородок. Повесть о Сытине

Сергей вернулся из этой поездки через две недели совершенно пропившийся, разбитый.

– Все в порядке, братец, все в порядке, – твердил он, – верно, выпили мы хорошо, но дело сделано: кресты на месте. За упокой записал. В Хорошево не поехал, что верно, то верно. Проверял по слухам: мужик Пономарев верховодит сектой «иоаннитов» по-прежнему. В газету о нем – нет надобности. В прошлом году в газете «Русь» про него печатали, он же плевал на газету, тянет к себе в секту людей. В общем, я туда не поехал. Не наше дело попов да сектантов судить, на то черти есть…

– В этом, пожалуй, ты прав, – согласился тогда Иван Дмитриевич и поспешил на заседание пайщиков товарищества газеты «Русское слово».

В другое время он, быть может, и поссорился бы с братом, но тут еще, после заседания в товариществе, ему предстояла встреча с Маминым-Сибиряком, оказавшимся в тот день в Москве.

Мамин-Сибиряк звонил Ивану Дмитриевичу из гостиницы и просил сделать одолжение – показать ему печатную фабрику.

Иван Дмитриевич согласился. Он встретился с Маминым-Сибиряком и вместе с ним от «Националя» на трамвае поехал в Замоскворечье на Пятницкую, где было год назад построено новое огромное здание типографии.

Наступили московские сумерки. Четыре ряда частых больших окон типографии озарились ярким электрическим светом. В полураскрытые окна далеко разносился несмолкаемый шум печатных машин.

Здание, занимавшее почти целый квартал, удивило Дмитрия Наркисовича. Он в изумлении глядел на печатную фабрику. Затянулся из трубки, чмокнул и пустил пахучий дым высокосортного табака. Сытин, почуяв запах табака, обернулся и при входе в типографию сказал:

– Дмитрий Наркисович, прошу вас, потушите трубку. В помещении курить не дозволено. Краска, лак, спирт, обрывки бумаг на полу, на каждом шагу горючие вещества. Потушите. Береженое и бог бережет. Эта фабрика мне в миллион обошлась!..

– Так вот она какая, кормилица и работодательница! Бог ты мой, сколько она бумаги пожирает и сколько дает духовной пищи народу!.. – восторгаясь, говорил Мамин-Сибиряк, окидывая взглядом печатный цех. – И откуда у вас, Иван Дмитриевич, столько машин набралось? Ай-ай-ай!..

– Потихоньку, полегоньку, Дмитрий Наркисович, набралось. Не сразу Москва строилась… В новое помещение мы перевезли все машины из старых зданий, да прибавили восемнадцать типолитографских машин, приобретенных у Васильева, да еще кое-что добавили. Теперь все укомплектовано полностью. Остается жить, работать да радоваться. А когда труд с пользой – умирать не захочется…

– Разворотистый вы человек, Иван Дмитриевич!

– Не отрицаю. А ведь для кого? Все, что делается на этих машинах, руками этих людей, – все в народ пойдет. Это еще не все: арендую у бывшей владелицы Коноваловой литографию, там пятнадцать машин печатают народные картины и дешевые детские книги… Газетная типография отдельно, на Тверской. В бывшем доме госпожи Лукотиной. За домик-то двести тысяч вогнал!.. Было у Лукотиных заведение, предметы разные из папье-маше производили, торговали, обанкротились… Хорош дом, в центре Москвы. Туда со всеми домочадцами мы и въехали. Недавно новоселье справляли… Заходите посмотреть. Мог бы вам, Дмитрий Наркисович, показать и переплетные цеха, но тогда придется нам с вами в тюрьму отправиться…

– То есть как в тюрьму?! Шутить изволите?

– Кроме шуток. В губернской тюрьме, по соглашению с тюремным начальством, я оборудовал переплетные мастерские. Триста арестантов трудятся: время коротают и деньги добывают.

– Ну, этакое придумать только Сытин и может! Молодец, Иван Дмитриевич!..

– А как же? Труд воспитывает и облагораживает. Глядишь, из тюрьмы человек выйдет, не воровать, не грабить пойдет, а будет переплетчиком.

Подошли к одной из ротационных машин. Рабочий-печатник просматривал оттиски с таким вниманием, что не заметил хозяина и пришедшего с ним писателя.

– Что печатаете? – спросил Сытин.

– «Сахалин» господина Дорошевича. Очень страшную книгу. И как только ее цензура пропустила!..

– Читать-то читайте, но и за ротацией глаз да глаз нужен. Не наделайте браку.

– Что вы, что вы, Иван Дмитриевич! Какой брак! Эта машина умнее человека. Надо же было такую благодать придумать, – ответил печатник и, отложив лист, поднялся по железной лесенке агрегата.

– Вы читали эту вещь Дорошевича? – обратился Сытин к Мамину-Сибиряку.

– Как же, как же, крепко написано. Уйма наблюдательности у Власа. У Чехова в сахалинских записках тонкое исследование и критические наблюдения. У Дорошевича – острый взгляд, жуткие факты. Мороз по коже… И все правда, правда, но еще не вся правда.

– А что, по-вашему, упущено? – спросил Сытин.

– Нет характеристики начальствующих сатрапов, и нет глубокой расшифровки причин, толкающих людей на преступления…