Русский самородок. Повесть о Сытине

Часть живой силы перебрасывалась окружным морским путем от берегов Тихого океана к берегам Черноморского побережья.

Солдаты и матросы – вологодские, тверские, новгородские и прочие, никогда не знавшие, что такое Япония и где она, пробыли более года на войне и, потеряв в отступательных и оборонительных наземных и морских боях десятки тысяч своих товарищей, в тяжелом расположении духа возвращались на кораблях, встречая на своем пути невиданные диковинные страны, города, непохожие на наши, с неслыханными названиями – Сингапур, Коломбо, Аден, Порт-Саид и другие.

Были среди тех солдат и матросов люди революционно настроенные. Откровенно они говорили о том, что поражение русского царизма равносильно победе, ибо царь и правительство хотели этой войной отвлечь народ от революции, а в действительности война показала слабость самодержавия вообще, и что революция будет победоносно наступать.

Эти настроения еще во время войны подкреплялись известиями, доходившими до кровавых маньчжурских полей, что в России очень неспокойно: бушуют рабочие, крестьяне жгут поместья и даже целые полки отказываются идти на войну.

В Варшаве солдаты Люблинского полка заявили:

– Не пойдем воевать. Какой смысл везти нас на убой за десять тысяч верст. Убивайте здесь…

Восьмерых зачинщиков повесили.

В Вязьме восстал Лифляндский полк. Многих расстреляли.

По всей России, от невских берегов до Тихого океана, прошел слух о расстреле рабочих в Питере.

Пятый год закончился поражением революции.

Наступила пора угнетения, упадка сил и временной безнадежности. Некоторые политические деятели в растерянности заявляли: «Не надо было браться за оружие». Или даже так: «Пусть царское правительство оградит нас штыками от ярости народной…»

И только Ленин и его гвардия большевиков расценивали революцию 1905 года как генеральную репетицию будущей победоносной пролетарской революции.

Недовольство результатами позорной русско-японской войны охватило и среду высшего офицерства.

…В Георгиевской думе на Литейном проспекте генералы, полковники и подполковники после официального заседания и банкета, в меру подвыпившие, вели в кулуарах весьма несдержанные разговоры по поводу провала кампании на Дальнем Востоке.

Подполковник юстиции, он же сотрудник газеты «Русский инвалид», Владимир Апушкин резко и деловито возражал своему собеседнику, военному литератору, полковнику Новицкому:

– Простите, коллега, мне совершенно ясно то, что вы напрасно поддержали своей репликой профессора Никольского, когда тот обвинял полковника Кладо. Верно, в своих наставлениях Кладо доказывал, что в современных морских сражениях главную роль будет играть пушка, но не торпеда. Да, Макаров был другого мнения, но он имел в виду несовершенную боеспособность наших пушек… На мой взгляд, Кладо нуждается в поддержке со стороны своих коллег. Он потерпевший… Зачем же вы его?..

– Все мы потерпевшие, – с досадой отмахнулся Новицкий.

– Но он больше всех! Как бы вы почувствовали себя на его месте, если бы из ваших трудов военная цензура стала вырывать десятки страниц и предавать их сожжению? – спросил Апушкин.

– Со мной этого не случится, – отозвался Новицкий. – Когда я пишу, мне кажется, что на тупом конце карандаша восседает цензор и меня предостерегает.

– Вот видите, предостерегает. У нас почти нет военной литературы, а если она появляется с намеками на критику провалившихся военных деятелей, или же высказываются взгляды в защиту самостоятельности мышления офицерского состава, то цензор, уподобляясь коновалу, проводит решительную операцию. Над подобными вещами очень едко и остроумно подтрунивают штатские поэты. Кстати, вот перед нами инженер Величко, спросим его. Константин Иванович, – обратился к Величко Апушкин, – будьте добры, дайте на минутку нам тот стишок, что вы мне во время доклада показывали.

– Только не порвите и верните. Впрочем, Новицкому я сам прочту.

Они нашли укромное место в полуосвещенной комнате, уселись на плюшевом диване.

– Стихотворение называется «Зловредный полковник и спасительный костер», – объявил Величко.

– Позвольте, кто автор? – спросил Новицкий.

– Подписи нет. Но говорят, что сие исходит от вернувшегося из минусинской ссылки Амфитеатрова… По стилю похоже.

– Читайте.

Отложив папиросу в пепельницу, Величко вполголоса начал: