Русский след Трампа. Директор ФБР свидетельствует

Одни выходные в начале мая я набирал проект заявления с изложением результатов этого дела с максимально возможной решительной открытостью, исходя из того, что расследование закончится нынешним состоянием дел. Если только мы внезапно не обнаружим «дымящийся ствол» в виде электронного письма или директивы, прямо указывающих на умысел Клинтон, или если она солгала нам во время опроса ФБР — и то, и другое было вероятностями — я ожидал, что дело закончится именно так. В такой отравленной политической обстановке я знал, что нам нужно заблаговременно подумать, каким образом лучше изложить наше решение. В тот первоначальный проект было внесено множество изменений. Я перебрал различные способы наиболее аккуратным образом описать суть поведения госсекретаря Клинтон. Ее действия в отношении своей электронной переписки казались нам очень небрежными, больше чем обычная неосмотрительность. В какой-то момент в проекте был использован термин «грубая халатность», и также пояснялось, что в данном случае эти слова не стоило интерпретировать таким образом, как этот термин использовался в уголовном законодательстве столетней давности. Одна часть того закона от 1917 года называла тяжким уголовным преступлением, если человек «посредством грубой халатности позволяет [секретным материалам] быть удаленными из своего надлежащего места хранения или переданными кому-либо в нарушение его доверия, или быть утерянными, украденными или уничтоженными».

История той меры предосторожности явно свидетельствовала о том, что Конгресс в 1917 году намеревался применять этот закон лишь в отношении поведения, бывшего очень близким к преднамеренному — иными словами, движимому дурными намерениями — и голосовавшие за него в то время члены Конгресса были очень обеспокоены тем, чтобы не сделать тяжким уголовным преступлением простую небрежность. Мне говорили, что Министерство юстиции с 1917 года обвинило по этому закону лишь одного человека — коррумпированного агента ФБР, чье поведение было намного хуже, чем грубая халатность — и по нему никто вообще не был осужден. Эти обстоятельства значительно укрепили мое ощущение, что данный закон просто неприменим к делу об электронной почте Клинтон, и, с учетом старого закона, делали использование термина «грубая халатность» неуместным и могущим привести к путанице. Так что я дал указание нашей команде подобрать другие термины, более точно описывающие ее поведение. Просмотрев множество проектов, я остановился на «крайней беспечности», как лучшем способе описать это поведение.

Я дал свой проект заявления старшим сотрудникам ФБР, и попросил их подумать о трех вещах: точности изложенных в проекте фактов; каких-либо политических или иных ограничениях на то, чтобы сделать такое заявление; и разумности и механике представления его американскому народу. Это было самое дальнее, куда я мог представить мы движемся. Я сказал, что не принял окончательного решения, но хотел бы использовать этот проект для начала нашей дискуссии. Что возможно по закону? Что имеет смысл? Если мы собираемся сделать какое-то публичное заявление, то как должны его сделать? Стоя с генеральным прокурором? В виде письменного доклада Конгрессу? В одиночку? Давайте обсудим это.

Группа руководителей ФБР разжевывала его, правила его, обсуждала его, и спала на нем. Я хотел как можно больше отзывов, за одним большим исключением: чтобы, если потребуется, защитить независимость ФБР, я не хотел, чтобы Министерство юстиции знало о том, чем мы занимались. Самой решительной мерой продемонстрировать независимость нашего расследования будет, если ФБР объявит о чем-то без какого-либо участия Министерства юстиции. Я не знаю, был ли в этом смысл — и иногда эта идея казалась мне безумной — но это больше не было бы даже теоретической возможностью, если бы мы сказали кому-либо в Минюсте о своих дискуссиях. Они вполне могли бы дать мне указание даже не обсуждать подобные вещи, и я был бы вынужден последовать этому приказу, как когда мне приказали назвать это «вопросами». Так что мы держали все внутри ФБР и продолжали обсуждение, пока расследование двигалось к заключительному этапу — опросу Хиллари Клинтон.