Русский со словарем

Так что же, русская душа – это и вправду наследие далеких предков? Между тем само представление о нации как некой коллективной личности, обладающей, подобно отдельному человеку, своим особым характером, появляется в культуре достаточно поздно – во второй половине XVIII века, в философии Гердера, с одной стороны, и Руссо (сочетание национальный характер впервые встречается у него) и других идеологов французской революции – с другой. Так, Иоганн Готфрид Гердер, немецкий писатель-просветитель, философ и собиратель народной поэзии, создал теорию народной поэзии как выражения духовной жизни и “нравов” народа. В 1773 году при участии Гёте был издан целый сборник “О немецком характере и искусстве”, где Гердер опубликовал “Отрывок из переписки об Оссиане и песнях древних народов”, ставший литературным манифестом “Бури и натиска”. Между прочим, это сейчас нам кажется вполне естественным интерес к фольклору, никто не возмущается, даже когда диссертации пишутся о таких его “низких” жанрах, как анекдоты. А ведь когда-то вообще не было идеи, что собирание и изучение народных песен для чего-то нужно и что в них что-то там отражается. Идеи Гердера были в России весьма популярны, особенно в кружке Николая Михайловича Карамзина. Гердер писал и о славянах, так что русские гердерианцы свой народ, вероятно, воспринимали отчасти сквозь призму высказываний Гердера. В конце XVIII – начале XIX века концепция нации как целостной личности, единство которой основано на кровном родстве и закреплено общностью обычаев и языка, продолжала активно развиваться в немецкой философии, например у Фридриха Шлегеля. А об увлечении немецкой романтической философией в России что и говорить.

Популярные в Европе идеи в то время попадали в Россию практически немедленно и интенсивно обсуждались. Уже в 1783 году Денис Иванович Фонвизин на страницах “Собеседника любителей российского слова” задает Екатерине II вопрос: “В чем состоит наш национальный характер?” Ответ: “В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных”. Ответ этот свидетельствует скорее об отсутствии в тот момент устойчивого культурного стереотипа. Однако работа над его созданием продолжалась.

Одним из первых текстов этого рода является, по-видимому, следующий фрагмент из “Путешествия из Петербурга в Москву” Александра Николаевича Радищева (1790):

Лошади меня мчат; извощик мой затянул песню по обыкновению заунывную. Кто знает голоса руских народных песен, тот признается, что есть в них нечто скорбь душевную означающее. ‹…› Посмотри на рускаго человека; найдеш его задумчива. Если захочет разогнать скуку, или как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что либо случиться не по нем, то скоро начинает спор или битву. – Бурлак идущей в кабак повеся голову и возвращающейся обагренной кровью от оплеух, многое может решить доселе гадательное в Истории Российской.

Нельзя не заметить, что сам образ русского человека, нарисованный Радищевым, очень близок к представлению, бытующему и теперь. Но с современной точки зрения этот текст выглядит как обратный перевод с какого-то иностранного языка. Дело в том, что в современном русском языке все эти смыслы устойчиво выражаются другими словами: тоска, удаль, загул и т. д. Так это было уже в языке Пушкина: хрестоматийное четверостишье из стихотворения “Зимняя дорога” (1826) по содержанию поразительно похоже на приведенное рассуждение Радищева:

Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска…

Пожалуй, можно сказать, что набор соответствующих стереотипов был сформулирован уже в программной статье Николая Надеждина “Европеизм и народность, в отношении к русской словесности”, опубликованной в 1836 году в “Телескопе”, и дожил до сегодняшнего дня практически без изменений. Чтобы в этом убедиться, достаточно заглянуть, например, в многочисленные сочинения Николая Бердяева о русской душе, или в “Заметки о русском” Дмитрия Сергеевича Лихачева. Надеждин, в частности, писал: