Русский спецназ. Трилогия в одном томе

«Что случилось?» – задавался вопросом Мазуров.
Но спрашивать‑то, собственно, никого и не стоило. Нетрудно самому догадаться. Австро‑венгры прорвались на верхний этаж сразу из нескольких мест. Как у них это получилось, бог его знает, но Мазуров понимал, что это конец, потому что у него не осталось никакого резерва. Они были обречены. Чуть дольше продержатся те, кто забаррикадировался в орудийных башнях, но и их вытащат оттуда, подорвав люки. Странно, но он не испытывал никакого страха, может, оттого, что давно настроил себя к тому, что когда‑то это должно произойти, когда‑то он окажется в безвыходной ситуации и будет более странным, если такое не произойдет.
Заволновались раненые, пытались подняться, ворочались, и даже большинство из тех, кто до сих пор был в бессознательном состоянии, очнулись, что‑то шептали, спрашивая, вероятно, «что же случилось?». Добьют их австро‑венгры, когда захватят форт?
Руководить обороной стало невозможно, рукопашная, похоже, шла везде.
С секунду Мазуровым владела апатия и безразличие, прогоняя их, он замотал головой.

– Рация накрылась, – сообщил Мазурову радист.

Он стоял рядом, ждал каких‑то распоряжений, устало дыша и смачивая языком пересохшие губы. На щеке у него был неглубокий порез. Кровь уже засохла.

Единственное, что ему мог посоветовать Мазуров, это подороже продать свою жизнь. Вряд ли их будут брать в плен. Радист все понял без слов. В руке он держал пистолет. Молодец. Правильно смекнул, что в этой тесноте даже автомат будет слишком большим и неудобным.

– Пойдем, – махнул ему Мазуров.

Навстречу Страхову летели аэропланы, поначалу он подумал, что это австро‑венгры или германцы, положил руку на гашетку пулемета, но потом разобрал, что это «Сикорские», точно такие же, что и в его эскадре. И как он мог так ошибиться? Нервы совсем ни к черту стали. Принцип – сперва стреляй, а уж потом разбирай, в кого стрелял, – конечно хорош, но далеко не всегда стоит поступать именно так.

– О, господи, наконец‑то, – прошептал он, когда увидел, кого прикрывали истребители.

Штурмовики связывали по нескольку гранат. Взрыв броню не повредит, но если бросить такую связку под гусеницу, то ее точно разорвет. Так хотелось спеть что‑нибудь наподобие «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“…», ведь ничего другого им не оставалось, и чтобы играл оркестр, а музыка отвлекала от отвратительных мыслей.

«Танки», – читалось на лицах штурмовиков, весть эта передалась и на другую сторону моста.

Тяжлов приставил к глазам бинокль. На лобовой броне переднего танка белой краской без трафарета, а от руки было коряво написано «На Будапешт!».

– Это наши танки! – заорал Тяжлов, у него заслезились глаза. – Наши!

Штурмовики, до этого укрывавшиеся за мешками с песком, которые никогда бы не стали надежной защитой от орудийных выстрелов, повскакивали, стали обниматься, кричать, точно дети малые.

– Черт, а вдруг они не знают, что мост наш? Жахнут по баррикаде от греха подальше? – вдруг сказал один из штурмовиков.

– Точно, – кивнул Тяжлов.

– Флага‑то у нас российского нет, так бы водрузили над баррикадой, и все сразу понятно. Может, навстречу выбежать?

– Да, беги, тряпку белую возьми и размахивай, а то не разберут, зачем ты к ним бежишь, вдруг взорвать хочешь.

– Где ее возьмешь, белую‑то?

– Ты давно белье свое стирал?

– Перед боем чистое было, но все пропотело оно и испачкалось.

– Сойдет и такое.

Штурмовик стянул с себя пятнистую форму, снял стыдливо рубашку, всю пропитавшуюся потом, посмотрел на Тяжлова виноватым взглядом.

– Отлично подойдет для парламентерского флага, – подбодрил его Тяжлов, – ну с богом, пошел. Но не спеши, а то не поймут тебя, потом только, когда они разберутся, что к чему, – поторопи.

– Слушаюсь.