Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— И детей ему рожу? — пошутил битый жених.

— Посмотрим, — вновь покраснела она.

— А что это за пена-лупена, которой ты меня вылечила?

— Старинный состав. Туда разные травы входят, мед, ягодные соки, а главное — эта самая лупена, точнее — кашица из ее листьев. Я когда первого еще только родила, мне одна знахарка записала рецепт. Парни часто до крови чего-нибудь себе расшибают.

— А я уж было подумал, что ты колдунья. В футбольной жизни часто приходилось наблюдать, как непросто остановить кровь из разбитой брови, а тут — волшебство какое-то. Точно, что ты не колдунья?

— Нет, — смеялись ямочки.

— И не сектантка?

— Нет, не сектантка. В церковь похаживаю. Даже исповедываюсь, а на Пасху и на Рождество причащаюсь.

— Это можно. Значит, на митинги за Ленина и за Валерию Новодворскую не бегаешь?

— Не бегаю.

— Слава богу! А Виктора Пеле читала?

— Попадалось… Но я такого не люблю. Я старомодная. Мне такие писатели нравятся — ты обхохочешься.

— Какие?

— Ну там… Лесков, Диккенс, классика, короче.

— И мне. А ты Вздугина читала?

— А кто это?

— Понятно. Значит, не читала. А футбол?.. Наташ, ты как к футболу относишься?

— Никак.

— Но он тебя хотя бы не раздражает?

— Да нет. С какой стати?

— Спасибо тебе за это! — поцеловал он ее руку.

— Какие там еще вопросы в анкете? — слегка обиделась Наташа, и ему стало неловко, что он устроил такой допрос, но в это время дверь палаты открылась и на пороге предстали трое — отец Наташи, Николай Лисик, а с ним Емельян и Вера Выкрутасовы — отец и мать Дмитрия Емельяновича.

— Вот он, ваш сбитень! — сказал Николай Николаевич. — Получите заказ!

— Митенька! — запищала Вера Сергеевна, двигаясь к сыну с вытянутыми вперед руками. Емельян Иванович следовал за нею молча.

После обильных излияний чувств, после всех слез и радостей долгожданной встречи из сумок стали выплывать на свет Божий различные банки и баночки с яствами — огурчики, помидорчики, капустка, картошечка вареная, грибы жареные в сметане, икра кабачковая, только что приготовленная, салат оливье, а главное — президент, тушенный в овощной подливе.

— Я их так и называю, — говорил Емельян Иванович, — кандидат в президенты и основной соперник. И в конце концов, кто из них у меня на выборах побеждает, тот и становится президентом. И приносит присягу на плахе под топором. Принес присягу — чик! — и на общипку. Вот этот президент был белый в крапинку, высокий. Но куры его не любили. Я его называл Явлинским. И надо же так, что едва только он был полностью потушен, является Колька Лисик и говорит: «Только вы не волнуйтесь, сын ваш приехал, его избили, и он теперь в больнице, но ничего страшного, только сотрясение мозга, а дочь моя при нем…»

Дмитрий Емельянович дальше ничего не слышал, потому что трехлитровая банка с тушеным петухом была откупорена, раздался взрыв запаха, и изголодавшийся блудный сын полез рукой в горло банки извлекать ногу свежеприготовленного президента. Он хотел в двух словах объявить всем, что не ел четверо суток, аж с того рокового завтрака в вагоне-ресторане, но рот его уже наполнился вкуснейшей петушатиной, и поздно было что-то объяснять.

Тем временем все уже пили за его день рожденья, за его возвращенье, за его спасенье и здоровье. И только он вкушал давно мечтаемую трезвость, потому что с сотрясением мозга принимать спиртное категорически воспрещается.

Поев не так уж много, Дмитрий Емельянович быстро ослаб и отупел. Он лежал и виновато всем улыбался, пока не уснул. Проснувшись вскоре, увидел только Веру Сергеевну, тихо сидящую у его постели.

— А где все остальные? — спросил он.

— Да приходил какой-то хлюст, раскричался, что мы тут устроили цыганский табор, и всех, кроме меня, прогнал. Они к нам теперь отправились дальше праздновать.

— А поесть там осталось? — жадно спросил он, испытывая новый прилив голода.

— Конечно, сыночек! Чего тебе? Грибков? Петушатинки?

— Давай, мать, еще кусок президента!

На сей раз он съел гораздо больше и не ослаб до такого отупения, а стал рассказывать матери, как его ограбили в поезде, как он шел несколько дней пешком от Тихозера… А когда опять проснулся, уже был вечер. На сей раз вместо матери рядом с ним оказался отец, и Дмитрий Емельянович расплакался — ведь все последнее время он привык ощущать себя гонимым и никому не нужным.

— Ну ничего… — утешал его Емельян Иванович. — Это нервное. Пройдет. Ты надолго к нам-то, Митюш?

— Надолго, пап. Навсегда.

— Да ты что? — не знал, радоваться или огорчаться, отец. — Ты что, в Москве задолжал сильно? Прятаться приехал?

— Да нет, пап, не бойся. К счастью, я там никому не нужен, никто там и не вспомнит обо мне. Дай-ка мне грибков теперь!

Он ел грибы, вспоминая, как шел по лесам и ему некуда было рвать попадающиеся в изобилии подосиновики, белые и подберезовики.

— Ты чемпионат-то смотришь, Иваныч? — спросил он, вдруг всполошившись.

— А как же! — засмеялся отец. — Вчера смотрел, как голландцы с хорватами за третье место рубились.

— И кто выиграл?

— Проиграли голландцы горбатым. Сегодня финал.

— А здесь телевизор-то есть в больнице? — еще больше всполошился Выкрутасов. Аж в голову ударило.