Русский в Париже 1814 года

«Это от неожиданности, – думала она, – как дурно иметь такие слабые нервы». И когда Глинский подошел к ней в другой раз:

– Вы не соблюдаете наших условий, Глинский, – сказала она шутливо, – вы и не объявили – где сегодня будете.

– Это случилось нечаянно, графиня, сегодня я не имел счастия видеть вас, а вчера я не смел… – Эти слова привели Эмилию именно к тому предмету, о котором она хотела говорить. – «Я должна поступить решительно, – думала она, – я не хочу, чтоб Шабань или Дюбуа могли возобновить вчерашние сцены». – Кстати, – сказала она вслух, – будем говорить откровенно: о чьем имени вчера была речь! не правда ли, что это выдумка шалуна Шабаня?..

Глинский потупил глаза, он чувствовал, что ему предстоит важный шаг: первое признание. Дрожь пробежала по всем его членам, но, когда он взглянул на милое, ясное и совершенно спокойное лицо Эмилии, которая внимательно ждала ответа, то смутился совершенно.

– Графиня! я не смел бы сказать этого никогда, – не подумал бы дать какого-нибудь о том подозрения, но как скоро это уже сделалось вам известно; когда вы спрашиваете… я не смею солгать… это было ваше имя, графиня!..

– И, полноте, Глинский, я вижу, что вы делаете успехи под руководством Шабаня… Вы обещали слушать меня? не так ли?.. хорошо… скажите же, не говорил ли вам Шабань, как вы должны со мной обходиться? Que vous… Que vous devez il faut finir cela. Que vous devez me faire la cour?[51] – сказала она, не придавая никакой важности этому выражению и стараясь принять на себя вид наставника.

– Правда, графиня.

– Я угадала, – что же вы отвечали?..

– Отвечал, что могу только любить, но не способен играть своими чувствами.

– А я готова биться об заклад, что вы это теперь говорите в первый раз. Вижу, что нельзя исправить вас, – я вам запрещаю слушать вздоры этого несносного Шабаня…

Графиня остановилась и размышляла о сказанном: «Какое несчастье, – думала она, – что эти молодые люди помешаны на комплиментах всякой женщине. Я хочу добиться от него, что он чувствует к моей Клодине, а он думает оскорбить меня, не сказав чего-нибудь лишнего на мой счет. Впрочем, это может быть с его стороны скромность: он не хочет показать, что любит ее – истинная любовь скромна, – но я узнаю, что у него на сердце…»

– Вы меня не понимаете, Глинский, – продолжала она, – я не люблю того, что составляет нашу французскую вежливость с дамами – и один раз навсегда скажу вам, что не буду слушать ваших льстивых выражений. Я хочу откровенности: предлагаю вам свою дружбу, хотите ли вы заслужить ее, Глинский? в таком случае, требую только чистосердечия.

Дух сжался у Глинского при первых словах, как у птички, посаженной под пневматический колокол, но точно как у ней же возобновляется жизнь при отворении крана, последние слова графини двинули быстрее кровь по его жилам. Он с чувством руку свою прижал к груди своей и ничего не мог выговорить.

Они разговаривали, продолжая идти по галереям из залы в залу, останавливаясь против некоторых картин и слушая красноречивые описания Денона; прелесть обращения этого человека и искусство рассказа очаровывало все общество. При его словах картины оживали, при его рассказе видел всякий живописца: как он соображал свою картину, накладывал краски, под каким вдохновением кончал оную, и каждая тайная мысль художника разоблачалась пред обольщенными глазами и слухом посетителей. Один только Шабань с Клодиною летали как мотыльки, уходили вперед, возвращались, судили картины, и в то время как общее внимание было устремлено в рассказ, резвая де Фонсек нападала на Глинского, или Шабань подсмеивался нал графинею. Между тем, товарищи Глинского, несмотря на красноречие Денона, чаше засматривались на графиню, нежели на картины, которые толковал он – и как скоро позволяло приличие, перешептывали друг другу свои замечания и ощущения.

– Это хозяйка Глинского, – говорил один, – какой он счастливец! какой стан! какое ангельское выражение лица! какие благородные, восхитительные приемы! – повторял другой, – во всяком случае, – шептал третий, – я бы уверен был, что нельзя найти прекраснее этой интересной попрыгушки, что ходит с нашим приятелем Шабанем, но теперь не вижу между ними и сравнения. – Глинский и сам молодец, – сказал его капитан, – я от чистой души радуюсь, видя их вместе!..

Все это говорено было по-русски, и хотя графиня не понимала этого языка, но лицо Глинского как зеркало отражало впечатления. Иногда он улыбался, ловя жадным случаем мимолетные слова. В другое время краска и потупленный взор его показывали, что говорилось о нем; иногда же Эмилия подстерегала пламенный и исполненный любви взор его, когда грудь надмевалась гордостью и лицо выражало самодовольствие, ежели хвалили графиню. Кто истинно любит, тот счастлив достоинствами любимого предмета.