Русский вопрос и институт будущего

Вторая и третья модели предполагают "всего лишь" разные субъекты чистого доминирования. И там, и там идет навязывание некой формы, либо духовной, либо обнаженно силовой. Разница огромна, но велико и общее стремление к моноформизму. При этом моноформа может быть достаточно тонкой и сложной. Первая модель не подавляет, а конвейеризирует. В сущности, речь идет о более тонких формах подавления. Их, по видимости, бессиловой характер компенсируется примитивизмом моноформ. Выбирайте – в чем жить: в штампующей формы цивилизации статуса или, например, в духовно тонкой, но все подминающей под себя мировой цивилизации, построенной на фундаменте любой из победивших мировых религий. Или же – в режиме, где какая-то из биосоциальных коллективных особей, обосновав свою исключительность тем или иным мифом XXI столетия, подавила все оставшееся человечество.

Честно говоря, ни в одной из этих трех печальных альтернатив я лично жить не хочу. И любую победу рассматриваю здесь как поражение. Но, может быть, дело лишь в личном вкусе? Отнюдь. Ибо закон продуктивного многообразия говорит о том, что любая моноформа обречена, что в рамках моноформизма может быть организована лишь гибель, деградация человечества. Однако и общего планетарного будущего на все более тесной планете не избежать. Что же остается? Только четвертая версия. Авторство ее несомненно. И поскольку оно наличествует, русский народ при любых бедствиях, любых лишениях, любой смуте и в любом унижении остается одним из величайших народов мира: народом-автором одной из версий мировой истории. Эта версия проглядывается сквозь все фазы и циклы исторического движения моего многострадального Отечества.

Находясь на стыке с другими авторскими вариантами, Россия терпела страшные лишения в этой своей роли межцивилизационного коммуникатора. Процветание было для нее недоступно, ибо, находясь на семи ветрах, она слишком много должна была тратить просто на выживание. Сформировавшийся военно-аскетический идеал блокировал становление буржуазных отношений. Об этом сказано много. Но меньше -о том, что цепь "буржуазность – национализм – унификационизм" противоречила четвертому авторскому варианту движения мировой истории. И потому отторгалась.

Как назвать ту общность, которая формировалась на базе четвертой версии? Конечно, это не нация… Но не потому, что наличествует нечто меньшее, недонациональное, как утверждают многие из отрицателей русской нации. А потому, что есть нечто большее, не сверх-, не транс-, не интернациональное, а, если уж отстраивать от национального корня, МЕТАНАЦИОНАЛЬНОЕ. Говоря о метанациональном, я вновь возвращаюсь к тому, с чего начал статью, – к анализу ошибок оппозиции в сфере методологической. Ибо, соединяя правое с левым и ужа с ежом при сохранении их самости и отсутствии синтезирующего начала, оппозиция стала на путь игры, на путь постмодерна с его множеством суверенных и несовместимых языков. Вавилонская башня политических языков, "ячеистая структура" политического континуума не могла не породить аналогичную структуру общностей ("наций") и территориальных образований. Дальше – либо распад, либо террор, либо… Сведение к одному знаменателю. Провокация классической теории операций, претендующей на роль объединителя в науке, постмодерна, претендующего на роль объединителя в культуре, и космополитизма, претендующего на роль объединителя наций (или – "цивилизационных типов"), состоит в том, что подобный тип объединения отнимает у человечества право на единство в многообразии, право на Большую Форму, на единство Большой теории. Русские особым чутьем ощущали этот подвох и постоянно искали иную модель всеобщего. Она и описывается для меня с помощью превращения некоей совокупности начал в сложное и слиянно-многообразное метаначало. Это касается всего. Метаязыка и языковых систем, группы теории и метатеории, национальных типов и метанации. Не гнить в постмодерне ("многообразие без единства") и не стричь под одну гребенку ("единство в ущерб многообразию"), а через метакачество искать "цветущую сложность", – вот к чему стремились русские во всем: в государственном строительстве, культуре, политике. И в этом всемирно-историческое значение русской идеи, ее притягательность для вошедших в ее поле народов, её значение для будущего человечества.

Русский народ, отстаивающий себя как народа-творца мировой истории, – это метанация. Может ли он стать чем-то другим? Чем? Народом, вписывающимся в первую модель, т.е. нацией, возглавляемой националистами? Наверное, может. И упрекнуть его за это нельзя. Но шанс на выживание в этом качестве с потерей первородства и статуса народа – творца мировой истории – меньше, чем при отстаивании этого статуса. Слишком многое надо перестраивать в коде, слишком слаба и неэффективна буржуазия. А главное – слишком поздно. И слишком горько для народа. Психологическая травма исторической личности делает на этом пути чересчур высоковероятным срыв, мутацию. И – следующую за ней гибель.