Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

После того как освободительные войска ступили на нашу землю и наш народ стал участвовать в управлении страной, меня постоянно волновал вопрос о плохом отношении к турецкому населению. За полтора года я несколько раз вступал в конфликты с болгарскими ополченцами, болгарскими чиновниками и крестьянами, защищая невинных турок. Когда я был в Тырново 17, 18, 19 и 20 января 1878 г., то наблюдал в одном постоялом дворе несколько сотен турецких пленных, охраняемых нашими ополченцами. Среди них был и один мусульманский священник, который, увидев, что я смотрю с любопытством и сочувствием, обратился ко мне по-турецки, попросив сказать охраняющему ополченцу вернуть небольшую книжку, которую тот взял по дороге: «Господин, были бы деньги, я бы не просил, может быть, они нужны и ему, но что он будет делать со святой книгой; она для меня дорога, а для него ничего не значит». Услышав эти слова, сказанные смиренным, но симпатичным тоном, я инстинктивно разволновался и, недолго думая, у меня и мысли не промелькнуло, что обтрепанный, запыленный и загорелый ветеран может мне отвесить пинок или осыпать грубой руганью, я строго направился к нему со следующими словами: «А это не твой ли грех, что ты взял его Коран? Ты умеешь читать по-турецки? Быстро отдай ему книгу!»… Ополченец строго посмотрел на меня, немного удивился моей дерзости или моему нахальству и вытащил из-под шинели маленькую, переплетенную хорошей кожей и с позолоченной турецкой надписью книжку. Отдал ее священнику и посмотрел на меня надменно. Я понял, что его совесть очистилась и что он задумал новую дерзость, которая может плохо на мне сказаться, потому поспешил удалиться от него. Священник тронулся следом за мной и стал высказывать мне свою благодарность и благословение. Около меня скопились и другие пленные. Ополченец, который сначала взял и после вернул Коран, смотрел на меня издалека. В это время на постоялый двор вошел офицер, и охранники испугались. Пленники продолжали мне жаловаться, что их недостаточно кормили и что несколько их товарищей, которые не могли идти с дружиной, погибли по дороге… «Лишь бы дальше нас вели московиты, они добрее». Офицер по-русски спросил меня, что говорят пленные, и я ему ответил. Он покачал головой и ничего не сказал. Я обратился к нему: «Невозможно ли помочь этим людям? Они уже безвредны». Но офицер удивился моему заступничеству, но не сделал мне замечания, что я сую нос в чужое дело. Напротив, он ответил мне: «Да, посмотрим, как улучшить их положение».

Через три месяца после этого, когда я приехал в Пловдив из Копривштицы, то увидел сцену, которая меня потрясла. Группа турецких женщин и детей шла по улице и плакала. Стражник, чтобы утихомирить их, начал бить их кулаками. Я вмешался. Подбежало несколько стражников, они принялись меня бранить так, что я посчитал нужным убежать; но в моей душе осталось впечатление, что новое управление не столь идеально, как я воображал. Несколько подобных сцен грубого обращения меня привели к мысли, что значительная часть жалоб не была безосновательной.

Из-за того ли, что я не видел самые последние турецкие злодеяния, или из-за того, что я находился под влиянием английской печати, но в то время мое мнение о притеснениях турок коренным образом отличалось не только от мнения простого народа, но и большинства наших образованных соплеменников. Статья по этому вопросу, отправленная из Пазарджика в газету «Марица», привела лишь к весьма сварливому замечанию в этой газете в качестве объяснения, почему статью не обнародовали. Однако я продолжал и в Пазарджике, и в Пловдиве заступаться за турецкое население, каждый раз, когда видел, что в отношении него вершится какая-либо неправда. Эта слабость меня не покинула и во время Балканской войны[404], когда в своих частных письмах соответствующим министрам я настаивал на наказании всех тех негодяев, которые своими разбойничьими инстинктами опозорили имя болгарина.