Русское

Если бар должен был открыться в шесть, рассуждала она, то именно в это время она и являлась. «Тебе ведь не платят за то, что приходишь раньше? – говорила она. – А открывшись в шесть, – объясняла она, – нужно все подготовить». И пока она ставила еду на подносы и варила кофе, то, естественно, не впускала посетителей, поскольку они только мешали. Поэтому каждое утро в течение примерно пятнадцати – двадцати минут она объясняла, не находя противоречия в своих словах: «Бар открыт, но он закрыт».

И разумеется, точно таким же образом по вечерам посетителей переставали обслуживать минут за двадцать до закрытия бара. «Иначе, – с суровыми нотками в голосе объясняла она Людмиле, – мы поздно закроемся».

Поэтому она и крикнула: «Закрыто!» – раздраженно ожидающему снаружи Павлу.

И только в тринадцать минут седьмого Варя смягчилась и велела Людмиле открыть дверь.

Американец говорил на необыкновенном русском языке. Такой и послушать было приятно. Даже Варе стало неловко, что продержала посетителя за дверью, и она теперь старалась загладить свою вину. Ему дали чашку кофе, колбасу, яйцо. И хлеб, конечно.

– Вы русский?

– Да, – улыбнулся он. – Русский американец.

– Так вы вернулись посмотреть?

Она уже общалась в отеле с двумя-тремя такими же вот эмигрантами. Все они прекрасно говорили по-русски: даже просто слушая их, можно было чуть ли не расплакаться от умиления.

– Говорят, от вашей России мало что осталось, – добавила она. Больше не было смысла держать его снаружи. Он подошел к столу и сел. Выпил немного кофе, потом съел кусочек хлеба и нахмурился.

– Что-то не так? – улыбнулась ему Людмила.

– Ничего особенного, – чуть покривил он рот. – Просто хлеб немного черствый. Разве у вас нет посвежее?

И Людмила посмотрела на Варю. Ибо это была вторая странная Варина вещь.

Когда же это началось? Людмила работала тут всего полгода, поэтому ответа не знала. Но как-то так получилось, что однажды в баре оказалось слишком много хлеба. Любой другой взял бы себе лишний хлеб или выбросил бы его на следующий день. Но по какой-то причине, известной только ей одной, Варя настояла на том, чтобы на следующий день скормить посетителям старый хлеб, и он иссяк лишь к закрытию. Поэтому свежий хлеб, доставленный в то утро, так и остался лежать нетронутым на кухне за баром. На следующий день Варя проделала то же самое. Подала вчерашний хлеб, а свежий, доставленный уже нарезанным, оставила на кухне. И в течение короткого времени этот, из любопытства проделанный эксперимент стал правилом.

Никому не разрешалось прикасаться к этому хлебу. Если бы кто его тронул, Варя бы знала. И некому было сказать продуктовой службе внизу, чтобы они на день прекратили поставку хлеба и таким образом ликвидировали бы лишние запасы. Потому что тогда начались бы вопросы. И даже если черствый хлеб кончался в течение дня, свежий хлеб нельзя было выставлять. «Мы и так за день много его расходуем, – твердо заявляла Варя, – куда больше». Поэтому в баре на пятом этаже хлеб всегда подавался вчерашней свежести.

Павел пробыл в баре всего минуты две. Затем, кивнув Людмиле, он поспешил прочь. Ни ему, ни ей и в голову не пришло бы, что они родственники.

Путешествие в южном направлении было нетрудным. Широченный проспект, ведущий из Москвы, скоро сменился скромным двухполосным шоссе; через час две полосы слились в довольно узкую, без какой-либо разметки, одну ленту дороги, где могли разъехаться разве что лишь две машины.

– У нас нет ваших автострад, – извиняющимся тоном заметил Сергей.

– Они вам не нужны, – ответил Павел. И действительно, для этой трассы движения было на удивление мало.

Как и большинство русских, Сергей вел свой маленький автомобиль на бешеной скорости, чувствуя себя вправе ехать по любой из сторон дороги, в зависимости от настроения. Один или два раза, причем довольно неожиданно, асфальт, пусть и такого скромного шоссе, резко заканчивался – и машина, все еще на той же скорости, неслась с полкилометра или около того по комковатой грязи или гравию, пока снова не начиналось твердое дорожное полотно.

Погода была отличная. Небо было ясным, бледно-голубым, безоблачным, и только вдоль восточного горизонта тянулась слабая пыльная дымка. По обе стороны дороги стояли березы, их серебристые стволы и изумрудная листва сверкали на солнце.

Сергей Романов был круглолицый и светловолосый, с намечающейся лысинкой. Он дважды бывал на Западе и надеялся еще раз туда вернуться. Как и многие русские его возраста – а Павел считал, что ему далеко за тридцать, – Сергей был осторожен в разговорах о себе, но проявлял крайнее любопытство, пытаясь узнать побольше о Боброве. Однако поначалу, общаясь и с другими представителями советской интеллигенции, Павел порой отмечал, что они испытывали при таких разговорах некоторое смущение. Когда, например, Сергей говорил о старом Николае Боброве: «Ваш прадед, бывший почтенный член последней Государственной думы», то за его чуть легкомысленным тоном, как чувствовал Павел, скрывалось явное уважение к прошлому его семьи.