Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны

Между тем императрица с ума не сошла, государь конституционным монархом не стал, но это было такое потрясение всего организма общественного, что только ускорило революцию. Я к высшему петербургскому обществу отношения не имел и не хочу притворяться, что знаю, что там говорили. Но я знаю, что передавали тогда, как какая-то великосветская дама-патронесса, у которой был свой лазарет, через день или два явилась к солдатам и сказала: «Радуйтесь, ребята, произошло счастливое событие – убили Распутина, который так вредил России, Государю, русской армии. Теперь все пойдет хорошо!» Ответом было гробовое молчание, и один из солдат сказал: «Да, один мужик дошел до царя, так и того господа убили». Она была этим заявлением потрясена.

Великосветское общество сочувствовало Великому князю и Юсупову. Они подали Николаю записку, чтобы он их никуда не ссылал, а он с большим достоинством ответил, что удивляется, что к нему обращаются с просьбой помиловать и защитить убийц, и будто бы сказал даже: «Романовых убивали прежде, но сами Романовы никогда никого не убивали так, как был убит Распутин». Не знаю, насколько это верно.

После этих событий в обществе нарастало тревожное настроение, и было ясно, что со дня на день должно что-то серьезное произойти.

У меня есть маленькое семейное воспоминание. У меня была тетка, богатая женщина, у нее была карета, и вот недели за две до революции она в карете куда-то поехала и вернулась бледная, испуганная: «Я не знаю, что теперь за люди, но я садилась в свою карету, а какой-то человек остановился и сказал: „Садись-садись, недолго еще прокатаешься“». Очевидно это было настроение, которое даже на улицах пробивалось. Она вернулась испуганная, расстроенная – что делается?!

Наконец, мы дошли до февраля 1917 года. Как началась революция я хорошо помню, началось с каких-то волнений – и хлеба нет, и того нет, лавки были закрыты, бесконечные очереди. Это всех волновало, но никто не думал, что начинается уже то, что в действительности началось.

25 февраля в субботу уже было хуже, чувствовалось что-то серьезное. 26 февраля было воскресенье. Я рассказываю это для того, чтобы показать, насколько были двойственные настроения. 26-го был последний балетный спектакль императорского балета в Мариинском театре. Моя мать всегда ходила в балет. Я ей говорил, что страшно уже на улицах, стреляют, а она говорила: «Да, но у меня кресло, я должна поехать».

Вечером в городе было очень тревожно, я решил, что поеду за матерью, чтобы ее привести домой. Я хорошо помню, как пошел пешком в театр, город был темный, откуда-то доносились выстрелы, у меня было впечатление, что нечто очень серьезное готовится. Рассказываю потому, что хочу показать, как было беспечно буржуазное общество. Помню, что моя мать, которая поехала довольно испуганная, вышла из театра веселая. Я спрашиваю: «Как мы домой доедем?». Она отвечает: «Пустяки! Говорят, что завтра все успокоится. Я только что виделась с таким-то и таким-то, они мне сказали: „Будьте совершенно спокойны, ничего не произойдет“».

А 27 февраля, в сущности, все было кончено, революция случилась, и только тогда все поняли, насколько это серьезно.

Где и когда вы услышали или поняли, что произошла именно революция?

Дня за два до революции я пришел в университет. 24-го или 23-го. Там был сторож, с которым я часто разговаривал, он меня хорошо знал. В романо-германском семинаре, по-моему. Весь увешанный медалями, старый университетский сторож. Я был поражен тем, что он меня встретил и за два дня до революции сказал студенту – а он, вероятно, был прежде солдатом – дословно: «А скоро мы Николашку за ноги повесим». Мне это показалось чем-то невероятным. Мне лично не казалось, что это конец империи, но то, что старый университетский сторож мог сказать это студенту, не боясь, что студент пойдет и кому-нибудь расскажет, показывает, что был уже действительно развал всего.

27-го еще никто не знал, это революция или бунт, который будет усмирен. Но войска отказывались стрелять в рабочих, уже чувствовалось, что это не такие беспорядки, какие были, когда я был маленьким, в 1905 году, но я их помню.

Месяца за три до революции моя сестра вышла замуж. В Петербурге нельзя было найти тогда квартиру, ни за какие деньги, потому что люди бежали из занятых фронтом губерний, и город был переполнен. Ей сдал половину квартиры ее знакомый, начальник дома предварительного заключения на Шпалерной. И во вторник 28 февраля, утром, чуть не в 7 часов утра, был сильнейший мороз, несмотря на то, что это был конец февраля, а она прибежала к нам в одном легком платье, потому что разгромили тюрьму, хотели убить начальника, а ей и ее мужу было трудно доказать, что они тут совершенно ни при чем, и она убежала. И тогда уже, 28 февраля, у меня было чувство, что если громят тюрьмы, то происходит что-то такое, что иначе как революцией назвать нельзя.