Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Оказывается, из неполных двенадцати лет жизни в Петербурге примерно два года Обломов посвятил службе. Само по себе это предприятие следовало бы отнести к проявлению умственной активности Ильи Ильича, поскольку уже с юности, когда он «был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого от судьбы и от самого себя», он твердо усвоил: жизнь делится ровно на две половины, состоящих из «труда и скуки» и из «покоя и мирного веселья». Впрочем, хотя молодой Обломов и понимал, что служба вряд ли относится к половине «покоя и веселья», тем не менее верил, что начальник — второй отец родной, который заботится не только о нуждах, но и об удовольствиях своих подчиненных. И уж совершенно точно, что «слякоть, жара или просто нерасположение всегда могут служить достаточными законными предлогами к нехождению в должность»[209].

Конечно, служба оказывается делом скверным. Даже при том, что начальник Илье Ильичу попался добрый и приятный в обхождении. Он, например, обо всем своих подчиненных просит: «Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит». Тем не менее молодой Обломов по непонятной причине в общении с ним менял свой обычный голос на тоненький и гадкий.

Впрочем, дело заключалось не только в общей бюрократической атмосфере. Трудиться Илье Ильичу скоро разонравилось. Чины его тоже не влекли. Тем более что умершие родители оставили в наследство имение с тремястами пятьюдесятью душами, что приносило до семи тысяч ежегодного дохода. И потому подвернувшийся повод (Обломов направил бумагу вместо Астрахани в Архангельск) оказался кстати для добровольной отставки Ильи Ильича.

В этой связи интересно рациональное обоснование этого поступка самим Обломовым. В присланном в службу медицинском свидетельстве на самого себя Илья Ильич пишет следующее: г. Обломову хождение на службу прекратить и вообще воздерживаться от «умственного занятия и всякой деятельности». Таким образом, уже в начале своего жизненного пути герой романа метафорически, но все же делает важный с точки зрения нашего анализа мировоззренческий выбор: отказаться от деятельности ума или, несколько смягчая эту категоричность, сузить его возможности и сферы применимости.

И, надо отметить, это ему немало удалось. Во всяком случае в ранней молодости, когда он бывал обуреваем увлечениями женщинами, он все-таки ни разу не пошел на серьезное сближение, поскольку таковое, как он знал, влекло к большим хлопотам. Его влюбленности, по определению Гончарова, напоминали повести любви «какой-нибудь пенсионерки на возрасте».

Впрочем, анализируя героя в этом отношении, мы получаем неожиданный поворот темы. Ведь если Обломов, как очевидно, ограничил сферу деятельности разума, то, казалось бы, должен был не ограничивать, а даже расширять сферу сердца, чувств. Он, однако, и здесь минимизировал все возможные со своей стороны издержки настолько, что душа его перестала ждать своей любви и отчаялась. То есть любовные метания, свойственные, как мы помним, молодому Адуеву, оказались невозможны для Ильи Ильича. И если уж мы начали сравнение Обломова с другим гончаровским героем, то отметим, что в отличие от Александра Илья в непродолжительное время после своего отстранения от службы и прекращения поисков любовных утех также свернул и дружеские связи — «отпустил» первого и всех прочих своих друзей. Он все больше, как подчеркивает Гончаров, ввергался в «одиночество и уединение» и наконец махнул рукой на юношеские надежды. За что бы он ни брался, охлаждение овладевало им быстрее, чем увлечение.

В чем же причина такого поведения и вообще жизни Ильи Ильича? В генетике, воспитании, образовании, общественном устройстве, барско-помещичьем образе жизни, несчастливом сочетании личных качеств, наконец? Вопрос этот нам видится центральным, и потому мы будем стараться рассмотреть его с разных сторон, имея в виду прежде всего заявленную нами ранее дихотомию «ум — сердце», а применительно к оппозиции Обломов — Штольц и дихотомию «деяние — недеяние».

Безусловный ключ к ответу кроме рассыпанных по всему тексту авторских и сюжетных указаний, к которым мы также будем адресоваться, конечно же лежит в знаменитой девятой главе — сне Ильи Ильича, — располагающейся в финале первой части романа. Место это выбрано как нельзя более удачно, поскольку, с одной стороны, читатель уже достаточно познакомился с Обломовым, чтобы задать себе вопрос о природе его жизни, а с другой — далее Илью Ильича ждут значительные события, связанные со Штольцем, Ильинской и иными жизненными переменами.

* * *

Сон начинается с засыпания, предваряемого очередной авторской ремаркой о том, что «нормальное состояние» Обломова — спокойствие и апатия. А в момент засыпания Илья Ильич задается вполне «дежурным» для себя вопросом: «Отчего же это я такой?» и ответом: «Видно, уж так судьба… Что ж мне тут делать?», после чего «начало раздаваться мерное храпенье безмятежно спящего человека»[210].