— Не надо, Пугень. Сам воду мутить не люблю, и вам не советую. Просто обидно — за дураков нас считаете, что ли? Чтобы осторожный Шах, без телохранителя, с которым, насколько мне известно, разлучался лишь в постели, приволок домой незнакомых людей да еще и устроил поздний ужин, переходящий в ранний завтрак и завершившийся на рассвете стрельбой? И кто эти люди, оставшиеся в квартире, вам совершенно, просто абсолютно не известно? Ну, что ж, есть основания полагать, что за такую искренность гуманный народный суд, с учетом положительных сторон вашей личности, отвесит вам четырнадцать вместо пятнадцати. За убийство подонка всю катушку не размотают, и высшей меры тоже можете не опасаться. Да и не все ли равно, в конце концов, сколько дадут — думаю, у телохранителя Шаха в тюрьме могут случиться другого рода неприятности. Молчите? Ну-ну.
— Кончайте, майор, смеяться! Будто не понимаете! Тоже, нашли убийцу! Мало того, что самого чуть не угробили, еще и вы «закрыть» грозитесь. Я к этому убийству такое же отношение имею, как к мировой революции. Говорю же: привел Шах не знаю кого. Не верите — ищите. А найдете — убедитесь: я чист. Был в своей квартире, когда все произошло. И не доставайте — мне все равно сказать нечего. У нас длинные языки подрезают. Выйду — сам разберусь.
— Так скоро?
— Не переживайте — суду виднее.
— Это мне переживать? Ну, уж вы, Пугень….
— Повторяю — я чист. А под следствием сидеть — не привыкать. И доброту вашу я в …. видал. Пожалел волк кобылу!.. И нечего меня высиживать — ничего не вылупится. С правды не собьешься. Что гости были у Юрия Семеновича — еще бы не услыхать при нынешней звукоизоляции. Да и через балкон свет было видно. Квартиру? Он мне сделал, не буду вилять. Он все мог. И после этого, вы считаете, я своего благодетеля и угрохал? Фигня… Как обычно, в десять вечера, набросил я замок на его дверь, в тамбуре засов задвинул, и они тоже, изнутри квартиры. Так что дело сделал кто-то из этой троицы…
— Начали, так говорите. Гости Шаха вам известны, это очевидно. Или так и будете тащиться на заклание? Вон, брат ваш, Олег, за разбой едва пол срока из восьми лет отмотал. Разве можно деньгами жизнь мерять? Ну, пусть убийство Шаха и не на вас… И все-таки что-то мне мешает поверить в вашу невиновность. Уж очень быстро вы в уголовщину спустились. И семья…
— Да какая, к лешему, семья? Отца мы с братом знали только по корешкам алиментов, и то пока мать не умерла…
— Я понимаю, в семнадцать лет потерять мать — трагедия… Но такое случается и у других. И сбиваются с круга далеко не все. А у вас осталась, насколько мне известно, тетя. Врач, кандидат наук, они с мужем вполне могли вас поддержать. Тем более, что детей у них нет.
— Не требовались мне ихние подачки. Они скорей задавились бы. Ладно, брат в тюрьме, что делать, не повезло парню, заблудился. Но я хоть и не на зарплату живу, а перед вами чист. И нечего под меня рыть. О себе я сам позабочусь. А этих найдете — вам и зачтется. Я бы сам их, гнид… А язык распускать не могу. Не положено. Хватит и без меня стукачей. Одно только скажу: опасные суки… есть… там. Да только не для меня.
— Предупреждаю: если рассчитываете кого подоить, ну, там, шантаж, туда-сюда — бросьте. Слишком много следов. На свободе никому не гулять.
Раненый помалкивал, понемногу погружаясь в теплый кокон спасительной дремоты. Укрыться, исчезнуть… Сейчас его сила — в слабости.
Короткими перебежками Родюков перемещался из лаборатории в вычислительный центр и обратно. Не будучи ветераном розыска, старший лейтенант испытывал искреннее удовольствие от того, что пришел в милицию в те времена, когда, наконец, и меднолобых чиновников абакумовского закала проняло: бороться с поумневшей и разбогатевшей преступностью возможно лишь хотя бы со средней по нынешним временам технической оснащенностью. Не к чести отечественной промышленности, радующее розыскников оборудование завозилось из весьма социально не близких стран, однако результаты оно давало такие, словно присягнуло на верность социалистическому выбору. Поморгав, компьютер выдал информацию о том, что среди множества отпечатков пальцев, обнаруженных в квартире Шаха, два зарегистрированы в картотеке — самого хозяина и Пугеня. По словесным портретам словоохотливые околоподъездные старушки безошибочно опознавали беглую троицу.