Русское

Одет он был в потертые джинсы, в растоптанные кроссовки на босу ногу, в темный, с обтрепанными обшлагами пиджачок, из-под которого белела молочным светом футболка, кажется чистая.

— Объясняю. Мы буквально вернемся назад на пять минут. А можем и на пять лет. Как прикажете. Буквальным образом.

— То есть если на пять лет, то мне станет одиннадцать?

— Очевидно. Если вам сейчас шестнадцать, то минус пять будет одиннадцать. Насколько я понимаю в арифметике.

Митя услышал твердые, быстрые шаги. Мать входила на кухню.

Зажгла свет. Замерла, увидев вдруг незнакомца.

Мужчина поднялся с табурета.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответила ему мать.

— Мам, — Митя встал и улыбнулся. Улыбка была его щитом. Он прятал за ней растерянность, неловкость, слабость. Страх. Иногда торжество. — Мам. Это наш сосед. Он. Я его попросил зайти. Он.

— Федор Иванович, — сказал мужчина и слегка поклонился.

— Федор Иванович обещал мне помочь с математикой.

— В темноте?

— Я как раз собирался включить свет.

— Прекрасно. И, видимо, достать учебник. Не могли бы вы говорить чуть тише, у меня занятие.

— Конечно.

— Порой мешает даже шорох.

— Я знаю.

— Спасибо.

Мать посмотрела холодно на Митю.

Митя улыбался.

В ярком электрическом свете незнакомец постарел. Свет углубил морщины, глаза запали и смотрели, как из древних пещер.

— Устал я, — произнес незнакомец ослабевшим голосом. — Решайте, пожалуйста, насколько отодвигаем время. Пять минут вас устроит? Или уже десять? Не тяните, молодой человек, будьте добры, мне тяжело здесь.

— Я понял. Сейчас. Секунду. Важный вопрос: буду ли я помнить то, что было? Вот те пять минут, которые мы исключим, вы исключите, я их буду помнить?

— Нет.

— Ясно. Понятно. Я так и думал. Тогда вот что. Не будем отодвигать. Вы уж извините…

Митя не договорил. Не для кого было договаривать — незнакомец исчез. Митя коснулся табурета, на котором он сидел, и ему показалось, что сиденье еще теплое. И запах не успел улетучиться. Митя вдруг догадался, что это за запах. Железной дороги. Ночной станции. Шпал, мазута, горячего металла, дальней дали, пепла, ржавчины, пота.

Из комнаты матери донеслось пение. Лемешев, баллада Герцога из «Риголетто»: «Тарампам любовных цепей». Старая граммофонная запись. Митя аккуратно утопил в гнездо заводную головку и приладил часы на руку. Застегнул на самую последнюю дырочку. Часы свободно болтались на худом запястье, съезжали на кисть.

Митя выплеснул в раковину остывший кофе. Тенор вновь завел свою балладу. Но уже не один. Ему вторил, старался за ним поспеть и не забежать вперед живой мужской голос. Граммофонный голос смолк и живой остался один, без поддержки. Но продолжал. Вслепую. Ошибаясь, забираясь не в ту степь и в глухой лес, натыкаясь там на деревья. Но не сдавался, продолжал.

«Это хорошо», — подумал Митя.

Пение смолкло. Послышались шаги. Материнские. Их Митя всегда мог узнать, их особый ритм, уверенный и настороженный в то же время. Как будто правая нога ступала решительно, а левая неуверенно, не очень-то правой доверяя. Шаги мужчины были тихие, подшаркивающие. Как будто даже покашливающие. В прихожей щелкнул выключатель. Послышался негромкий грудной голос матери. Митя замирал, когда она вот так с кем-нибудь говорила. Слепой, все еще не прозревший голос мужчины. Вновь голос матери. Поворот замка. Открывание и закрывание двери. Щелчок. Шаги.

Мать вошла на кухню. Не взглянула на Митю. Выдвинула из тумбы возле плиты ящик, достала пачку сигарет. Встала к тумбе спиной, прислонилась, щелкнула зажигалкой. Смотрела на Митю сквозь дым.

— Я хлеб не купил, — признался Митя.

— Что так?

— Деньги потерял.

Мать ничего на это не отвечала, только еще больше сощурилась. Может, от дыма.

— Деньги потерял, зато часы нашел.

Митя вытянул руку. Стеклянный глаз сверкнул, вспыхнул отраженным светом.

— Завод «Слава», семнадцать камней. На пять минут спешат, но это наплевать.

Мать молчала.

— Он не сосед. Просто с улицы. Извини. Так вышло. Мы тут поговорили.

Мать открыла кран и сунула окурок под воду. Выкинула погасший окурок в мусорное ведро и отправилась из кухни.

— Черт, — пробормотал Митя. И крикнул: — Черт!

Он услышал, как у матери в комнате заговорил телевизор. Встал и потащился к себе.

Митя не стал зажигать свет, он вообще любил сумерничать. Бросился на диван, руки заложил за голову. Лежал и разглядывал темные корешки книг в высоких старых шкафах. Митя запел граммофонную балладу. «Тарампам любовных цепей». У него был не тенор, а баритон, негромкий, но чистый голос. Митя пропел балладу — от первого слова до последнего. В ночное уже окно смотрела луна. У матери бубнил телевизор. Митя задремал.

Проснулся при свете утра. Не узнал собственной комнаты, с удивлением подумал: где же я? Наверное, оттого, что так и проспал всю ночь одетый. Не сразу вспомнил часы, полсекунды смотрел на них с изумлением, как на чужие.

«Девятый час; семь минут; на самом деле — две; две минуты девятого. Оп, уже три».

Митя распахнул фрамугу. Серый-серый день.

На кухне горел свет, мать жарила яичницу. Кажется, именно этот запах и разбудил Митю.