Русскоговорящий

Замполит по обыкновению появился внезапно, вывернул прямо под ноги из-за угла бани. От неожиданности шарахнулся в сторону, а когда разглядел, кого испугался, почернел и угрожающе затряс головой. Догнал, схватил за полу бушлата.

— Что такое, солдат? Что за вид?! Где Ваш ремень, солдат?

Митя держал ремень в руке. Забыл надеть, выскакивая из горкомовского сортира. Он надел ремень, одёрнул бушлат и, торопливо козырнув, бросился дальше. Но нет, не тут-то было. Рюмин снова догнал его и, теряясь от злости, вдруг по-пацанячьи схватил за грудки́.

— Ты!.. Т-ты!.. Я тебя, паршивца…

Они встретились взглядами словно ядовитыми щупальцами… на этот раз яда было поровну. «Что ж, померяемся, — подумал Митя — У тоже меня отросли эти желёзки».

Водитель, слышавший топот Митиных сапог, внезапно к досаде его оборвавшийся, принялся сигналить. Капитан Рюмин никак не мог подобрать слова и только тряс головой, сильнее стягивая, сдавливая ворот. Взгляд солдата, полный ответной ненависти, вводил его в раж.

Захар сигналил.

«Я могу тебя одолеть».

И улыбаясь самой наглой, самой мерзкой улыбочкой, Митя оторвал его руки, оттолкнул и, качнув головой, сочно и звонко цокнул языком, как сделал бы любой кавказец, желая без слов выразить презрение…

— Ну наконец-то! — крикнул Захар, когда Митя спрыгнул в люк — Не прошло и полгода! Что, Вакулидзе, уср. ся?

«Я могу тебя одолеть. Я могу».

Борт 202 уже летел вниз по улице, к поднимающемуся в просвете между домов дымчатому утреннему хребту.

Пока выезжали на шоссе, пока плыли в бойницах увитые туманом горы и мелькали колхозные яблони, Митя ждал хриплого окрика рации: «Двести второй, двести второй, ответь сотому!» Если Трясогузка уже настучал, дежурный может вернуть их, снять Митю с караула…что бывает за презрительную мину в адрес замполита?

Весь день в карауле он был хмур и не разговорчив. День как день, прохладный и сырой. В сторожке неизбывный солдатский трёп, на посту тишина. В поле время от времени голоса птиц, в трубах газовое урчание. Каждый шаг по насыпанному на площадке гравию отзывается громким хрустом.

— Чё молчишь, будто х. в в рот набрал?

О чём говорить, если завтра после караула его ждёт разборка с Контуженным? Если б только разборка… На этот раз не обойдётся отданием чести фонарным столбам. Митя помнит его глаза. Вцепился! В глазах клыки вместо зрачков. У него талант. Каждый может ненавидеть — но вот так, не переводя дыхания…

Разводящим заступил тот самый Лёха-качок, выбежавший когда-то из дыма с железобетонными объятьями, с рассказом о том, как он думал, что — всё, на хрен, всё! Теперь это был другой Лёха.

— Ну-ка, воины, — говорил он, напрягая шею, и слова выходили такие же мускулистые как сам Лёха — почапали на пост.

Петька был его лучший друг, и вдвоём они составляли пренеприятнейший дуэт.

У ментят свой космос. Механика его близка к армейской, но всё-таки устроен он иначе. В караулах они шли за старших, и им хотелось, чтобы космос функционировал в привычном режиме. Солдаты перестали быть «братками», и спасение из горящего здания выглядело в новых пересказах по-новому: «Отсиделись, пока бойцы не подъехали, и вышли». Вообще же они были в растерянности: как теперь обращаться с «бойцами» — не-зэки, не-гражданские, но и как с равными тоже нельзя.

Ночь пережили как обычно. Поутру как обычно сидели, глядя на поворот трассы, из-за которого должен был появиться БТР со сменой. Отдыхающая и бодрствующая смены караула — на крылечке сторожки, заступившая — вдалеке на белых от инея газовых трубах. Солнце покатилось над горой и поднялось. Захлопотали намёрзшиеся за ночь воробьи. Желающие умылись из алюминиевого умывальника. Вот, собственно, и начался следующий день. Время потекло, загустело и застыло вовсе. Не было желанного БТРа. Ни в девять, ни в десять, ни в десять тридцать. Не было. Они рассказали друг другу всё, что могло вызвать хотя бы малейший интерес. Про баб, про службу, про баб своих знакомых на «гражданке», про службу приславшего письмо ко́реша. Анекдоты, наконец. Традиционно матерились в адрес опаздывающих.

Не было БТРа. Все сделались злые по-настоящему и замолчали. Желудки завели свои ворчливые мантры, требуя завтрака. У курильщиков подошли к концу сигареты. На трассе из конца в конец ни одной машины, ни одного навьюченного осла, плетущегося за хозяином.

Единственное развлечение — наблюдать, как рожает старая дворняга Зухра. Ещё с ночи обосновалась в кустах, притащила сюда любимую тряпку. Вела себя необычно, заглядывала в глаза, будто просила поесть, но консервные банки так и остались не вылизанные. Проходящие мимо на пост и с поста смены встречала коротеньким поскуливанием, будто окликала. К утру начала.

— Зухра рожает, — объявил кто-то, входя в сторожку.

— Уже трое, — доложили через два часа.

Утром их было пятеро, попискивающих комочков, а Зухра всё ещё тужилась, канатом натягивая шею, всё ещё кряхтела и вздыхала по-человечьи. Никак не могла разродиться шестым.