RUтопия

Мы решительно ничего не знаем о христианизации Новгорода и о каналах, по которым христианство попало на восточнославянский Север. Есть основания думать, что киевский летописец, а позже и летописец новгородский имел причины политического характера не касаться этого деликатного вопроса. Из 15 восточнославянских рукописей, содержащих следы глаголицы, 13 являются новгородскими по происхождению, глаголические надписи имеются в соборе св. Софии в Новгороде. В 1 Новгородской летописи встречаются многочисленные лексические элементы, имеющие параллели в чешском и словацком языках, но неизвестные киевским авторам. Наконец, культ чешского мученика св. Вячеслава был распространен на Севере, но почти неизвестен в Киеве. Все это наводит на мысль, что Новгород получил христианство не из Византии, а с Запада — из Моравии и Богемии. Глаголица была единственным славянским алфавитом, применяемым в Моравии во время миссионерской деятельности Константина, Мефодия и их учеников.

* * *

В России до 1917 года «славянская идея» воспринималась довольно специфически — не как многомерная Славянская Европа, цивилизация близких, но самобытных народов, но как некие одинаковые «ручьи», должные «слиться в русском море». С Запада им, впрочем, тоже предлагали «слиться» — только в море «римском». В этом и состояла вся разница славянофилов и западников — московский «домашний старый спор между собою», где ничуть не интересовались мнением Праги или Белграда. Была и более радикальная точка зрения — например, знаменитый философ Константин Леонтьев, автор теории «цветущей сложности», почему-то напрочь не замечал ее в многообразии европейских славянских народов, и вместо нахождения общего языка с ними предлагал русским ориентироваться на давно уже почившую идеологическую абстракцию «византизма».

Сегодня московская Россия по-видимому нашла себе новую идеологическую абстракцию — евразийство. Точнее, «нео-евразийство», проповедующее вместо реального раскрытия «цветущей сложности» евразийского континента самоцельную «борьбу с атлантизмом». Этой цели подчиняется все, и, как и в поздней Югославии, пустая идеология «братства и единства» подменяет собою реальность.

Однако нынешнее евразийство выглядит еще более пустым — именно по причине желания «объять собою всё». Оно нивелирует любые конкретные конфессиональные, этнические, индивидуальные идентичности, «геополитика» в нем фактически подминает и подменяет собой все религии и культуры, становится единственным «символом веры». Ситуацию, когда попы, муллы и раввины читают молитвы под лозунгом «Евразия превыше всего!», а трехцветный флаг поднимается под советский гимн, часто объясняют стремлением к «общенациональному примирению». Однако это совмещение разнородных начал здесь заведомо ставится на службу не их «цветущей сложности», а плоскому черно-белому геополитическому дуализму. Это постмодерн на службе у модерна. (-> 1–3) Известная апелляция к «борьбе против общего врага» неубедительна — Милошевич, Изетбегович и Туджман также пропагандистски бравировали «антизападной» риторикой, что однако не помешало им развязать в Боснии войну Alle gegen Alle.

Ставка на «объединение всех традиционалистов» под знаменем евразийства способна привести лишь к аналогичному результату на пост-российском пространстве. Вообще-то наиболее продвинутых из евразийцев это не смущает — ведь в их мифе важнее само пространство, чем народы, его населяющие, «почва превыше крови». Однако эта декларируемая «сверх-этничность» оборачивается странным предпочтением западноевропейской и исламской интеграции — при безусловном отвержении всякого «панславизма». Так, они весьма восторженно приветствовали объединение Германии, а распад Югославии не только не привлек их внимания к удивительной синхронности этих процессов, но и даже поддерживался и углублялся пропагандой различия «геополитических ориентаций» — «прогерманских», «происламских», «пророссийских» — за исключением собственно славянских интересов.