Рыба и другие люди (сборник)

Он вонзил в Хорька свои черные бархатные глазищи – и тому стало не по себе. Вообще этот разговор, какой-то непонятный, слегка пугал. Но отец Борис, все больше распаляясь, склонился слишком близко, слишком жарко дышал, почти губы в губы, – Хорек отодвинулся, прижался к высокой спинке диванчика, но монах не замечал его растерянности, наступал, вроде как и не на него конкретно, а на кого-то другого, с кем готов был спорить до посинения. Говорил, говорил уже без устали что-то о Богородице, о каком-то свете, о Папе Римском, о том, как он их понимает, а другие вот-де не понимают, он и плакался вроде, но и воевал с невидимым собеседником. Хорек вдруг ясно почувствовал себя лишним.

А отец Борис все накручивал и накручивал, распаляясь от собственных слов, обращался уже к диванному валику – зрачки его сузились, глаза, почти не мигая, смотрели в одну точку. Теперь уже Хорек испугался всерьез. Потихоньку он извернулся, сполз с дивана, начал одеваться. Отец Борис сперва не понял и все вещал, но вдруг словно очнулся, прервался на полуслове:

– Ты что? Ты никак напугался?

– Не, мне домой пора, – Хорек решил отделаться вежливо.

– И не думай – никуда ты не пойдешь, да тебе и некуда идти, я понял сразу. Ты что? Я теперь тебе заместо отца и матери буду, я ж не злой человек. Поверь, поверь, ты мне в радость – нас теперь двое, мы вместе знаешь каких дел натворим? – Он уже заискивал, глаза вмиг умилились, лицо вытянулось, бодро прыгавшие щеки пообвисли.

На душе у Хорька сразу как-то опустело, и неподдельное отвращение – нет, не злость даже, – сотрясло тело. Отец Борис, уловив дрожь, только поддал жару.

– Что трясешься, ты что, глупенький, меня, меня боишься? – Руки его потянулись к Хорьку, но тот отпрянул. Отец Борис поспешно вскочил, загородил проход. – Не годится так, Даниил, не по-христиански будет, погоди, милый мой, ты не понял, я ж как брат, как отец готов тебя полюбить…

Тут уж Хорек не стерпел, заорал в остервенении:

– Уйди, не тронь, папа – не папа, болтать горазд, оставайся со своим Папой Римским, в дурдом тебя пора, балда оловянная!

– Ты что, Даниил, ты больной, у тебя жар, погоди, ты не понял, я все объясню, научу… – Отец Борис был и вовсе жалок теперь: брюшко волосатое, выглядывающее из-под халатика, босые ноги с белой шерсткой – где-то он потерял шлепки, и глаза как у побитой собаки. – Даниил, Даниил, Христом Богом молю, останься, ты не понял, я, я как отец… – Он вдруг словно подавился горлом и, все еще пытаясь удержать, тянул к нему руки, но не тут-то было. Хорек сорвал одеяло, накинул ему на голову и, пока тот в нем барахтался, дернул со стула курточку и портфельчик и выскочил на крыльцо.

Долго еще, приходя в себя, слонялся он по берегу, у речки, пока, вконец продрогнув, не решил-таки пробраться домой и там, в теплоте, не замеченный матерью, в своем холуйке до самого утра просидел на кровати, тупо уставившись в одну точку, сося большой палец.

15

Мать проснулась рано – видно, выпито вчера было здорово, – ее колотило, и первым делом она потянулась к пиву, к заначке, оставленной специально про запас под кроватью. Но только она начала пить, как из-под одеяла выпросталась жилистая рука, вырвала из ее губ бутылку, и всю ее усосала ненасытная глотка с мелкими черными усиками ниточкой, топорщащимися под невзрачным пупырышком носа.

– Ну ты, Зойка, даешь. – Отдуваясь и меленько порыгивая, невысокий, весь, как волосом, покрытый синей татуировкой мужичонка вылез из-под одеяла, нисколько не смущаясь Хорькова присутствия, вскочил на ноги, потянулся, размял плечи, пояс и свеженький-голенький, как огурчик, пошлепал босиком в ванную. Мать проводила его мощный торс восхищенным взором, затем тоскливо попыталась выдоить из бутылки подонки и, уловив ненавидящий Хорьков взгляд, бросила: «Чего вылупился, отвернись, дай одеться!»

Хорек упал в подушку, и она завозилась, постанывая, и наконец проследовала на кухню.

Татуированный, завернувшись в полотенце, выскочил из душа – здоровенький, крепенький, что пенек: ни граммулечки жира, ни какой тебе дряблости-усталости, с шальной-довольной улыбкой на устах заглянул к Хорьку в закут:

– Что, дело молодое, шишку парил до полночи?

– Отвяжись, – Хорек таких веселых отшивал сразу.

– Чего? Не понял? Я – не понял! – Усики его дернулись. – Повтори! Крутой такой, в натуре, да? Или тебя в школе не научили старших уважать? Ты, шнырь, гляди на поворотах, если б не маманя твоя… – Он щелкнул пальцами перед самыми Хорьковыми глазами. – Усек? Давай-ка по-быстрому нам за опохмелом слетай, ну? Учти, я повторять не научен. Зой, он че у тебя, к этому делу не налажен?

– Оставь его, Влас, я сама сейчас схожу, – мать стояла в дверях, и Хорек уловил неподдельный испуг в ее глазах.