Рыба и другие люди (сборник)

– Оставить? – блатной (а что Влас блатной, ясно становилось с первого взгляда) принял картинную позу: рукой придерживая полотенце, другую поднял вперед и вверх и произнес: – Правильной дорогой идете, товарищи! – И вдруг сам же осек себя и рявкнул уже зло и скоро: – Встать! Встать, быстро! Я сказал – ты пойдешь, значит – ты пойдешь, а не она! Зойка! – пресек он материнское желание вступиться. – Зойка, ты меня поняла? Я шутковать не умею, у меня таких малолеток вагон под ногами бегал и маленькая тележка, ясно? Слетает – не хер стеклянный, а принесет, и потолкуем. Говоришь, с шалавой связался? Запрещенные половые контакты? Ну мы дурь-то из него быстро выбьем, ясно? – Он посмотрел Хорьку прямо в глаза. – Я тебе тяперича за папаню, изволь слушаться, ну?

Хорек покорно встал, натянул одежду – Влас стоял, поигрывая мышцами, следил за ним, отпуская иногда фразочки вроде «Не погонишь – не поедешь!», и, когда Хорек был готов, мизинчиком указал на тумбочку около кровати:

– Пошарь, братишечка, там капуста. Возьмешь нам коньячку, но хорошего, закусончика и себе на конфетки, пока я добрый.

Он отвернулся только на миг, всего какие-то секунды были в Хорьковом распоряжении, и тот, понимая, что другого случая не представится, хватанул тяжеленную деревянную табуретку и сзади, с размаха опустил ее на бахвалившегося петуха, прямо на его голову. Удар получился сильный – Влас только ойкнул, взмахнул руками и стал оседать на пол, и тогда, чтоб не дать ему опомниться, Хорек раз и еще раз впечатал ему табуреткой так, что она не выдержала и развалилась. С ножкой в руке, как с дубинкой, он готов был и добить, но тут налетела мать, завопила, опрокинула сына на пол, на затихшего полюбовника. Вне себя от ярости, она схватила Хорька за волосы, принялась было волтузить его по полу, но он вырвался, вскочил, опять поднял над головой деревянную булаву, и мать переключилась на своего татуированного. Из разбитой головы, пульсируя, текла кровь, много крови, а сам блатной лежал что рыба на берегу, с закатившимися глазами, и не подавал никаких признаков жизни.

– Убил! Убил! Данька, сука, убил? Ты что натворил, Данька, убил! – Мать не могла остановиться, причитая, сорвала с чресел мокрое полотенце, пыталась унять кровь, но она все шла, как из плохо затворенного крана. Тогда она метнулась в ванную, принесла в ковшике водицы, облила своего драгоценного, и тот слегка зашевелился, еще в обмороке, помямкал только губами, но глаз не открыл. Наконец спустя минуту удалось ей приостановить кровь, и, выяснив, что Влас пока не кончился, она повернулась к Хорьку, что так и стоял в сторонке, опустив только табуретную ножку, но не бросая на всякий случай. – Ты что, гад, натворил? Ты соображаешь, а? Это ж Влас – авторитет. Ведь он оклемается – зарежет. Нет, что ты, гад, натворил? Тебе жить надоело? Ты обо мне подумал, гад ты, гад последний! Ведь это ж не жизнь теперь, а каторга. Ну куда, куда мне деваться, а? Куда? – Первый испуг у нее прошел, и она вдруг заревела, некрасиво шмыгая носом, вмиг постарев, сжавшись, какая-то поникшая, как конченая, на полу у голых ног своего уголовника-героя, помеченных разными картинками, условными знаками и воровскими призывами.

– Дай, мать, я его добью, а?

– Что ты, что ты, Данька, не смей! – Мать вскочила на ноги, двинулась на него. – Не смей и думать! За ним знаешь сколько стоит? Уходи! Уходи, прочь уходи, к бабе своей, уходи куда хочешь, где скрывался – туда уходи, нет тебе здесь теперь жизни. – В глазах ее читался неподдельный ужас, руки дрожали, волосы, разметавшиеся, нечесанные еще со сна, в его крови, лезли в лицо – она была не в себе, но Хорек понял, что мать говорит от ума, а не с безумия. – Уходи, Христом Богом прошу, уходи, а я как-нибудь… – И она опять заскулила, опустилась снова на пол, перевернула урку на спину, принялась отмывать ему залитые кровью глаза. – Уходи, уходи скорей, не дай бог, придут сейчас его корешки, уходи, Данька, прошу-у-у-у…

Она все еще бормотала, когда он решился. Схватил рюкзачок, покидал туда что попалось под руку, взял свой лесной ватник, шапку, сапоги, выгреб из священнического портфельчика деньги.

– Я пошел, мам, – он стоял на пороге, а она, не поднимая головы, кивнула ему.

– Бог тебе в помощь, гад ты, гад ползучий…

– Мам…

– Уходи! – это было последнее слово, на такой истерической, громкой ноте выкрикнутое, что он не стал задерживаться, затворил дверь и вышел на двор.

16

Было еще утро – по главной улице проехала поливалка, и промытый асфальт пока не парил. Хорек шел к вокзалу. Он сразу решил: скрываться – так в лесу, и снова, с летним солнышком, замаячило в памяти дальнее вытянутое озеро, утки, чайки, дурные глухари, глотающие гальку, неспешные тучи и гудящий мошкарой лес.