Рыбаки

В тот день Акуре был опален: кругом горели костры и машины. Мы уже добрались до Ошинле-стрит — на востоке города, — когда мимо промчался военный фургон, полный вооруженных до зубов солдат. Один из них заметил, что у нас за рулем — мальчишка, похлопал товарища по плечу и указал в нашу сторону, однако их машина не остановилась. Икенна вел ровно, повышая передачу, лишь когда похожая на часовую красная стрелка тахометра приближалась к более крупной отметке. Так водил и наш отец, отвозя нас в школу, а Икенна всегда сидел рядом с ним на переднем сиденье. Мы приблизились к нужной дороге, стараясь держаться обочины, и вот наконец Боджа прочитал на одном из дорожных указателей: «Олуватуйи-стрит», а снизу был еще один, поменьше: «Центральный банк Нигерии». Мы поняли, что опасность миновала, и мы выжили в волнениях 1993 года, когда в Акуре погибло больше сотни человек. 12 июня навсегда вошло в историю Нигерии. Каждый год с приближением этой даты казалось, будто в город с порывами северного ветра приходит отряд из тысячи невидимых хирургов, вооруженных скальпелями, трепанами, иглами и необычными обезболивающими. С наступлением ночи они принимались за безумную лоботомию душ, делая быстрые и безболезненные надрезы, а с рассветом исчезая — пока не проявились эффекты операций. Люди пробуждались, дрожа всем телом, исполненные тревоги; их сердца пульсировали в страхе, головы тяжелели от воспоминаний об утрате, из глаз лились слезы, губы шевелились в немых молитвах. Горожане становились похожи на размытые карандашные рисунки в помятом детском альбоме, которые ждут, когда по ним пройдутся ластиком. Мрачный город уходил в себя, сжимался, точно испуганная улитка. С первыми лучами бледного рассветного солнца северяне покидали Акуре, магазины закрывались, церкви собирали прихожан на молебны о мире, а хрупкий старик, в которого часто на этот месяц превращался Акуре, ждал, когда же злополучный день пройдет.

* * *

То, что Икенна уничтожил газету, глубоко потрясло Боджу. Он даже аппетит потерял. Снова и снова твердил он мне и Обембе, что Икенну пора остановить.

— Так больше продолжаться не может, — не унимался Боджа. — Икенна из ума выжил. Спятил.

В следующий вторник, когда ясное небо обнажило зубы, мы с Обембе всё еще спали, потому что до глубокой ночи травили байки. Но мы тут же проснулись, когда дверь спальни резко распахнулась. На пороге комнаты стоял Боджа. Он-то спал в гостиной, куда перебрался после первой драки с Икенной. Боджа выглядел угрюмым и отстраненным; он весь почесывался и скрипел зубами.

— Москиты чуть не сожрали, — пожаловался он. — Достало, как со мной Икенна обращается. Достало!

Он произнес это так громко, что я испугался, как бы не услышал Икенна. Сердце принялось колотиться, и я взглянул на Обембе — тот смотрел на дверь. Он, как и я, ждал, не войдет ли в нее еще кто-то.

— Бесит, что он меня в мою же комнату не пускает, — продолжал Боджа. — Представляете? В мою же, — похлопал он себя по груди, — комнату не пускает. Ее нам папа с мамой выделили.

Он снял футболку и показал следы от укусов. Хоть он и был ниже Икенны ростом, но почти не уступал ему в зрелости: на груди начинали появляться первые волосы, а в подмышках они росли уже давно. От пупка в трусы тянулась темная полоска.

— А что, в гостиной так плохо? — спросил я, надеясь успокоить Боджу. Мне не хотелось продолжать эти разговоры, потому что нас мог услышать Икенна.

— Еще как! — громче произнес Боджа. — Ненавижу его за это, ненавижу! Там вообще спать невозможно!

Обембе опасливо взглянул на меня — его тоже снедал страх. Слова, которые проронил Боджа, были точно фарфоровое изделие — вот оно упало, и осколки разлетелись во все стороны. Мы с Обембе понимали, что что-то назревает. Понимал это и Боджа: он сел и обхватил голову руками. Прошло всего несколько минут, и с громким скрипом открылась дверь соседней спальни, послышались шаги. К нам вошел Икенна.

— Значит, ненавидишь меня? — тихо спросил он.

Боджа, ничего не отвечая, уставился в окно. Уязвленный, со слезами на глазах, Икенна аккуратно прикрыл дверь и прошел в глубь комнаты. Затем, метнув в Боджу копье презрительного взгляда, скинул футболку. Так поступали мальчишки в нашем городе, когда собирались драться.

— Так ты сказал это или нет?! — прокричал Икенна, но ответа дожидаться не стал и спихнул Боджу со стула.

Вскрикнув, Боджа почти сразу же вскочил на ноги. Бурно дыша, он прокричал:

— Да, да, я ненавижу тебя, Ике! Ненавижу!

Почти всегда, вспоминая эти мгновения, я молю память остановиться и больше ничего мне не показывать, но все тщетно: я снова вижу, как, услышав ответ Боджи, Икенна некоторое время стоит неподвижно, а его губы беззвучно шевелятся. И вот наконец с них слетает:

— Ты меня ненавидишь, Боджа.

В эти слова Икенна вложил столько чувства, что его лицо озарилось облегчением. Потом он улыбнулся и, сморгнув слезу, кивнул.

— Так и знал, я так и знал. Просто все это время позволял дурачить себя. — Он покачал головой. — Вот почему ты выбросил мой паспорт в колодец.