Рыбаки

Должно быть, пропадая, Обембе и переделывал удочки. Меня же в это время переполнял страх, и я погружался в омут темных мыслей. Я, как обезумевший, искал брата по всему дому и двору, лихорадочно соображая, куда он мог подеваться, пока один раз в голову не пришла мысль, от которой никак не получалось избавиться. Я метнулся к колодцу и, тяжело дыша, попытался поднять крышку, но она, словно бы в знак протеста, сорвалась и громко ударила по кромке. Напуганная грохотом, с мандаринового дерева, громко крича, вспорхнула птица. Я дождался, пока осядет пыль раскрошенного бетона, взметнувшаяся от удара крышкой, и открыл-таки колодец. Заглянул в него, но увидел только отражение светящего мне в затылок солнца, мелкий песок на дне и маленькое пластмассовое ведерко, наполовину ушедшее в глину. Притенив глаза ладонью, я присмотрелся лучше, пока не убедился, что брата внизу нет. Тогда, все еще тяжело дыша, снова закрыл колодец, раздосадованный собственным мрачным воображением.

При виде оружия миссия вдруг показалась более реальной и конкретной, словно мне только что все втолковали. И пока Обембе прятал удочки назад под кровать, я вспомнил все, что говорил утром отец. Вспомнил, что мы пойдем в другую школу — вместе с белыми людьми — и получим лучшее западное образование, о котором отец постоянно твердил, точно об осколке рая, неким образом ускользнувшем даже от него. Зато в Канаде этих осколков вдосталь, как листьев в лесу. Я хотел отправиться туда вместе с братом. Он все еще рассуждал о походе на реку, объясняя, где именно на берегу нам следует подкараулить Абулу, но тут я заорал:

— Нет, Обе!

Он пораженно уставился на меня.

— Нет, Обе, давай не будем этого делать. Послушай, мы ведь в Канаду едем, будем жить там. — Я говорил, пользуясь его молчанием и ощущая прилив отваги. — Давай не будем этого делать. Давай уедем. Вырастем большими, как Чак Норрис или Шварценеггер, вернемся и пристрелим безумца, даже…

Обембе замотал головой. И тогда, лишь тогда, я увидел в его глазах слезы ярости.

— Что, что такое? — запинаясь, пробормотал я.

— Ты дурак! — прокричал Обембе. — Сам не понимаешь, что говоришь. Хочешь, чтобы мы бежали в Канаду? Где Икенна? Где, я спрашиваю, Боджа?

Прекрасные улицы Канады в моем воображении подернулись рябью.

— Ты не знаешь, — сказал брат, — зато знаю я. Хочешь — уезжай, без тебя обойдусь. Сам все сделаю.

Образы детей на велосипедах потускнели, и мне отчаянно захотелось угодить брату:

— Нет-нет, Обе. Я с тобой.

— Нет! — вскричал Обембе и вылетел вон.

Какое-то время я сидел неподвижно, но потом мне стало слишком страшно оставаться в комнате. Я боялся, что наши мертвые братья — как и предупреждал Обембе — узнают о моем нежелании мстить за них, и вышел на веранду, сел там.

Брат пропал надолго — ушел неизвестно куда. Посидев еще немного на веранде, я отправился на задний двор, где на бельевой веревке висела одна из разноцветных маминых врапп. Я забрался на мандариновое дерево и, устроившись в его кроне, стал думать.

Когда Обембе наконец вернулся, то сразу же направился в нашу комнату. Я слез с дерева, прошел за ним и, встав на колени, принялся умолять взять меня с собой на миссию.

— Что, больше в Канаду не хочешь? — спросил он.

— Без тебя — нет.

Постояв немного на месте, он отошел в другой угол комнаты и произнес:

— Встань.

Я встал.

— Послушай, я тоже в Канаду хочу. Потому и тороплюсь выполнить миссию, а после уже начну собираться. Ты ведь знаешь, что отец уже поехал за визами?

Я кивнул.

— Послушай, если мы не завершим дело здесь, то счастливыми из Нигерии не уедем. Послушай, дай сказать, — произнес Обембе, подходя ближе. — Я старше тебя и знаю куда больше.

Я согласно кивнул.

— Поэтому я говорю тебе, послушай: если уедем в Канаду, не закончив дело, то на новом месте нам будет плохо. Не будет нам счастья. Разве ты не хочешь быть счастлив?

— Хочу.

— И я хочу.

— Тогда идем, — сказал я, убежденный его словами. — Я готов.

Обембе медлил:

— По правде готов?

— По правде.

Он пристально взглянул на меня.

— Точно по правде?

— Да, точно по правде, — сказал я, безостановочно кивая.

— Ну хорошо, тогда идем.

День уже клонился к вечеру, и кругом черными фресками лежали тени. Брат спрятал удочки снаружи, под окном, и накрыл их старой враппой, чтобы мать не заметила. Я подождал, пока он сходит за нашим оружием. Потом Обембе вручил мне фонарь.

— Это на случай, если придется ждать до темноты, — пробормотал он. — Сейчас — самое время. Мы наверняка застанем безумца у реки.

* * *

И мы вышли в вечер, точно рыбаки, которыми некогда были, неся с собой завернутые во враппы удочки. Вид, открывшийся на горизонте, вызывал ощущение дежавю: румяное небо и красный шар солнца на нем. По пути к фургону Абулу я заметил, что рухнул уличный фонарь на деревянном столбе: светильник разбился вдребезги, и из него вывалились лампы, повиснув на проводах. Мы старались избегать мест, где нас могли узнать люди, знакомые с нашей историей: они всегда смотрели на нас с жалостью или даже с подозрением. Мы планировали устроить засаду на безумца на ведущей к реке тропинке, между зарослями крапивы.