Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Понемногу Синдбад научился понимать их язык. Кое-кто в стойбище мечтал уехать в далекие теплые страны, жить в красивом доме, где из стен текут ручьи и круглый год не переводится еда. Несколько раз к ним сюда приезжали люди в датских башмаках со скрипом — вот это называется жизнь! А какая у иностранцев водка! Ничто на свете не сравнится с их водкой. Правда, о дальних странах думали не все. Камасунгвак, например, не думала о них совсем.

Камасунгвак была молодая девушка. Она жевала тюлений жир и расшивала одежду бусинами, а еще мастерила унты. Сшила она одежду и для Синдбада. Когда он спросил, чувствует ли она к нему хоть немного симпатии, девушка не поняла, что это значит. Женщины рассказывали легенды и шили одежду. Может, есть кто-нибудь другой, спросил Синдбад, кто нравится ей больше, чем он.

— Женщины готовят пищу и строят дома, — сказала она.

Он спросил, не согласится ли она хоть немного любить его.

— Когда охотники возвращаются с охоты домой, для нас начинается самая работа, — ответила она.

Он подумал, что таким путем ничего не добьешься, надо поцеловать девушку. Но от нее так резко пахло рыбьим жиром, что ему расхотелось целовать ее.

Чтобы заполучить жену, надо было сделаться охотником. Охотиться он не умел. Он вырос в городе — где уж ему загарпунить оленя, а тем более океанского великана — кита. В лучшем случае он мог бы убить лебедя в пору линьки, но не знал даже и того, когда лебеди линяют.

Он бродит по окрестностям, вслушивается в шум необжитых просторов. У этих просторов таинственный глухой голос, белоснежные лебединые крылья, темные озерные глаза. Он кричит:

— О, как бы я хотел провести в этом краю год, всего лишь год, один-единственный, чтобы вдоволь насладиться хриплыми криками лебедей и завыванием бури! На что уж лучше питаться ягелем да форелью, чем сидеть в тепле и довольстве возле котлов с мясом.

В глубине фьорда резвятся белые медведи. Услышав его крик, они тяжело плюхаются в воду и плывут прочь. Ему смешно — надо же, испугались. Он чувствует голод, ведь позади долгий путь, и, сорвав полную горсть чабреца, начинает жевать его. Он взбирается на горные вершины, измеряет их шагами, пытается определить глубину озер, запоминает все травы, какие ему попадаются. Бросает камень в бездонную гнилую топь — он уверен, что камень в конце концов упадет на дно, и решает бросать туда камни, пока не осушит трясину. На обратном пути, когда он бредет под бледным ночным небом к стойбищу, солнце бьет прямо в глаза, и чутье подсказывает ему, что завтра будет погожий день. Он думает о том, как измерял сегодня горы и долины, запоминал растительность, определял на слух глубину топи. А завтра он выйдет на охоту. Начнет охотиться и прославится на все стойбище храбростью, ловкостью и смекалкой. Приготовит на зиму запасы и будет хранить их в сугробе.

Вдруг невдалеке слышится какой-то странный звук: прямо на него рысцой бежит белый медведь. Сначала ужас приковывает его к земле, но уже в следующую секунду он во весь дух мчится к стойбищу. К счастью, чумы близко, и он успевает добежать до них прежде, чем медведь настигнет его и сомнет. Заметив охотников с оружием, медведь устремляется прочь, но его преследуют и убивают. Синдбаду достается шкура: тот, кто первым увидел медведя, по обычаю получает шкуру. Встречи с белым медведем в это время года он никак не ожидал. Он вообще ничего не ожидал. Он показывает шкуру Камасунгвак. И уже считает себя большим храбрецом. Отныне его берут на рыбную ловлю, он ловит лосося и форель. Пытается припасти кое-что к зиме.

Зацветает голубика, потом цветки превращаются в завязь, и наконец ягоды чернеют. Осенью они становятся сладкими как мед и сочными, и женщины начинают собирать их на зиму. Ягоды хранятся в топленом тюленьем жире.

Океан беснуется. Ласковый бриз сменился штормовыми ветрами. Наступила пора осенней непогоды. Растительность пожухла, разноцветье красок уступило место однообразной белизне — белые куропатки, белые медведи, белый ледник, белые дома. Камасунгвак сшила ему меховую одежду. В отверстие дымохода виднеются тучи, сизые, разбухшие, с рваными краями. Он начал сочинять стихи. В таких местах даже Синдбаду на ум приходят стихи:

Я объездил много стран,
все не знал покоя.
Переплыл я океан,
снежный дом построил.

В одном месте из сугроба торчит верхушка можжевелового куста. Здесь он ходил летом, здесь играли дети, а теперь все под снегом, и цвет земли кажется просто немыслимым.

Он пытается прочесть свои стихи Камасунгвак.

— Почему у вас все отдельно? — спрашивает она. — У нас, если человек сочиняет стихи, он и болезни лечить умеет, а кто умеет лечить болезни, умеет сочинять стихи. Ну, а уж тот, кто лечит, сочиняет стихи да еще умеет петь, бывает в стойбище одним из самых уважаемых людей.

— У нас тоже не всегда все отдельно, — говорит он.

— Ну, вот ты, например, сочиняешь стихи. Но петь-то ты не умеешь. И колдовать тоже, а у нас каждый, кто сочиняет стихи, обязательно должен уметь колдовать.