Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Когда он вошел, Клаессен сидел за письменным столом и просматривал счета. Он тотчас оторвался от работы и, как обычно, по-дружески приветствовал Гвюдфиннура. К Клаессену нередко обращались за помощью, если требовалось найти выход из трудного положения.

Гвюдфиннур уселся и изложил Клаессену суть дела. Тот посочувствовал ему и добавил, что слышать все это очень печально. Затем достал из письменного стола бутылку коньяку, наполнил две рюмки и чокнулся с Гвюдфиннуром.

— Ты пришел вовремя, мне как раз нужно мясо. Я уже обзвонил все окрестные деревни. Корм для зверей — это не пустяк. Черт побери, людям и самим вечно не хватает мяса, поэтому мне постоянно приходится искать для животных корм, за который я, кстати, хорошо плачу. Я уверен, ты продаешь превосходное мясо, и дам тебе за него приличную сумму. Шкурки на мировом рынке ценятся очень высоко, а значит, состоятельный человек должен хорошо платить за корм для животных. Кроме того — думаю, ты меня понимаешь, Гвюдфиннур, — превосходный корм — это залог того, что качество меха будет отвечать самым высоким требованиям. — Вновь наполнив рюмки, он продолжал: — Видишь ли, Гвюдфиннур, сейчас мы убиваем животных электричеством. Это, конечно, большой прогресс, ведь когда животное умерщвляют таким способом, порча шкурки практически исключена, у меня вообще не было подобных случаев. Цены на мировом рынке позволяют мне получать за шкурки весьма высокую плату.

На следующий день можно было видеть, как владелец лисьей фермы Клаессен — этот иностранец, в свободное время играющий на скрипке, — шагал по улице к своей ферме, неся на плече большой кусок бледно-красного мяса. Те, кто присутствовал при том, как он раздавал мясо лисицам, рассказывали позже, что животные не переставали выть от голода до тех пор, пока не сожрали всего Победителя.

Якобина Сигурдардоттир Точка не в том месте

Мать звала ее Златовлаской. Волосы у нее были светло-золотистые, как свет солнца в яркий весенний день. Синь ее глаз напомнила бы поэту спокойную гладь моря, прохладу ручья, росу на траве и небесную высь в самые лучезарные дни. Ясные были глаза. Она жила в подвале. Поэтому линия ее губ была немного печальной, а лицо бледным. Бледность шла ей. Больше всего она любила стоять на стуле у окна и глядеть на улицу, на ноги, шедшие по улице, и прислушиваться к шагам. Лиц она никогда не видела, ведь окно было на уровне мостовой. Но смотреть на ноги было не менее интересно.

Разные ноги проходили мимо окна Златовласки. Молодые и старые, маленькие и большие, толстые и худые, проворные и неторопливые.

Златовласка не понимала языка шагов, но на слух он звучал очень знакомо. Звук был таким же естественным, как улица, и дом, и мама, и папа, и младший братик. Златовласке нравилось жить в подвале. У нее никогда не было другого дома. Она любила свое окно у земли. …До того дня, когда ноги, непохожие на виденные ею прежде, тяжелой поступью промаршировали мимо окна. Все одинаковые, все тяжелые.

— Что это? — спросила она мать.

Мать помедлила и наконец проговорила:

— Это наши защитники.

Объяснение матери поразило синеглазую Златовласку; ни разу в жизни, с тех пор как научилась задавать вопросы, она не слышала такого странного ответа.

Она продолжала глядеть из окна на защитников, тяжелым мерным шагом проходивших мимо. Ей вдруг почудилось, что дом вот-вот рухнет и она, и мама, и маленький братик останутся под развалинами. И все же она не могла не смотреть, ибо никогда не видела ничего похожего, а заодно ломала себе голову над удивительным маминым ответом. Златовласка невольно связывала защитников со смертью, ведь и о ней она ничего не знала, знала только, что это было что-то страшное, неизбежное и в то же время торжественное. Потому что люди шептали об этом с тихим почтением. Защитники шагали и шагали мимо окна, казалось, этому не будет конца. Отзвук их поступи тяжко и страшно отдавался в золотистой головке, девочка испугалась, заплакала и стала звать маму. А мама взяла ее на руки, вытерла слезы и утешила…