Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Нет, я действительно не ошибся. С письмом в руке я подошел к пароходу перед самым отплытием. За другую мою руку цеплялась моя старшая дочка. Конечно, я мог бы опустить письмо в почтовый ящик на углу, возле нашего дома, ведь письмо было написано заблаговременно, но, проведав о том, что мне надо отправить письмо, девчонка потребовала, чтобы мы вместе отнесли его на пароход. А у какого отца хватит духу в чем-либо отказать своей старшей дочери?

И вот я увидел Дудду. Она стала еще пышнее, пожалуй, даже располнела. Но белая кожа и классические черты лица были прежними. Она тоже была с ребенком на руках. Ты, может быть, думаешь, что отсюда в нашей жизни началась новая глава под названием «несчастная любовь» или «семейная трагедия»? Ничуть не бывало. Ничего похожего не случилось ни тогда, ни после. Добродетельный гражданин вроде меня не допустит подобных вещей. Мы издали, едва заметным кивком поздоровались друг с другом.

Почему же, черт возьми, я не подошел и не поздоровался с той, которая была моей первой любовью? Но нет, тому, кто попал в число добропорядочных граждан, столпов общества, не к лицу такие поступки. Или ты считаешь, что добропорядочный гражданин, исправно выплачивающий долги и налоги, может позволить себе все что заблагорассудится? Увы, дружище. Он обязан еще и быть примерным отцом семейства, и целовать жену, приходя домой и уходя из дома, и не забывать поблагодарить ее за завтрак, обед и ужин. Общаться он может только с теми людьми, о знакомстве с которыми известно его друзьям и начальству. Ему следует многое взвесить, прежде чем в присутствии сограждан и почтенных расфранченных дам бросаться к никому не известной девушке, здороваться с ней с радостным блеском в глазах, каковой приличествует только в тех случаях, когда его приглашают на дружеский обед с дымящимся бифштексом и супом из спаржи.

Я долго смотрел ей в глаза. Этого мне никто не мог запретить. А когда она увидела рядом со мной дочку, возле губ у нее появилась странная морщинка. И ее ребенок тоже был премилым. Мы словно представляли друг другу доказательства того, что оба спустились в конце концов на землю. Хотя, с другой стороны, девочка, которую она держала на руках, вполне могла быть дочерью кого-нибудь из ее родственников, живших по соседству.

Не пора ли нам налить, старина? Твое здоровье, Тоуроддур! Твое здоровье!

Бьодн Бьярман Любить поэта

I

Тяжело работать в молочной лавке. Черпать молоко из бидона, разливать сливки, вынимать бутылки из контейнеров, отсчитывать мелочь, препираться со старухами, спорить с шофером, выслушивать брань покупателей и отвечать по телефону, причем порой все это одновременно. Нередко она чувствовала себя усталой, смертельно усталой. Так было, когда она сдавала выручку маленькому лысому человеку, который приходил каждый вечер с огромным портфелем и принимал у нее деньги. Маленький лысый человек с круглым животиком, он почти не разговаривал с нею, щипал за ягодицы и звал овечкой.

Она всегда не спеша надевала свое коричневое пальто с обтрепанными петлями: тут требовалась осторожность — подкладка в рукавах еле держится, — к тому же она все равно ждала поэта.

Они не были помолвлены, но она уже давно жила у него.

В тот вечер она ждала его дольше обычного. Но не проявляла ни малейшего нетерпения, копаясь в сумке в поисках ниток. В ее сумке, похожей на мешок, трудно было что-нибудь отыскать, все там лежало вперемежку: пудра, губная помада, недокуренные сигареты, обрывки ниток, грязные носовые платки, обтрепанные фотографии, ключи, сломанная расческа и заколки. Наконец она нашла подходящую нитку. Вдела нитку в иголку, стянула чулок и, расправив дырку на пятке, стала невозмутимо зашивать ее через край. Средства не позволяли ей часто покупать чулки, в лучшем случае — одну пару на два месяца.

Многим ожидание кажется томительным, но для нее ожидание поэта стало самым приятным временем дня: она могла думать. В другое время думать было некогда. И в толчее молочной, и позже, в присутствии поэта, это было бы непозволительной роскошью. Сутки ее составляло непрерывное чередование молочной лавки и поэта.

Ей было жаль своего поэта, вынужденного целыми днями торчать в грязных забегаловках и цедить то чай, то кофе. Порой и в лавке она украдкой жалела его. Ведь она понимала, что поэт не может работать, как все остальные люди. Ее поэт постоянно размышлял, она никогда не видела, чтобы он писал, у него и стола-то не было. Он размышлял так много, что ему приходилось вставать очень поздно, ведь он размышлял и по ночам, поскольку дня ему не хватало.

Она не смела спросить поэта, почему он не пишет, но была уверена, что наступит день, когда он раздобудет себе стол и, может быть, даже стул.

Глупые девушки из молочных лавок не задают лишних вопросов.

Она перекусила нитку, воткнула иголку в подкладку сумки, осмотрела свою работу и наконец натянула чулок. Подошвы у нее были шершавые и мозолистые.