Рыбкина контора

Ну, а тов. Сидоров, также названный вначале, организмом крепок и душой неподатлив. Сидел он, допустим, уединившись в купе, и ни в какие мероприятия не встревал. Ну по какой, скажите, причине товарищ может заточить себя в купе? А, например, по той причине, что он является начальником вагонного депо. Он сам отправляет эти вагоны и понимает, что передвигаться по составу — занятие не из приятных. Он знает, что вагоны не ремонтированы с самого рождения, а не мыты, наверно, целый год, хотя полагается это делать перед каждым рейсом.

Наконец, в воскресенье вечером поехали обратно. И кое-кому удалось даже вздремнуть. Несмотря на всенощный рев магнитофонов и дикие песни — отголоски бурно проведенных мероприятий.

Доехали до города. Правда, не в семь утра, как было обещано, а в половине девятого. А к девяти — на работу.

Теперь опять представим себе, читатель, товарищей Иванова, Петрова и Сидорова. Вот они выходят поутру из «Туриста». Грязные, прокопченные, заспанные, с сильно обезвоженным организмом, поспешают они на работу… Вы скажете, что такое с указанными ответственными товарищами произойти не могло: на то, мол, они и ответственные. Допустим, правильно. А жаль. Ведь это они отправляют поезда «Турист» на лоно природы. Попади туда эти лица, кто бы, глянув на них поутру, не посочувствовал им, сердешным?

НЕ СТОРОЖ Я, ДИРЕКТОР…

Утильный автобус, надсаживая больное, железное нутро, одолевал километры.

Я ехал во Дворец культуры деревни Ключики, вспоминая волнующие рассказы товарищей из райотдела культуры про охват местного населения мероприятиями, и думал: «Сейчас меня тоже охватят. Хорошо, если лекцией или концертом. Хуже, если докладом». Воображение рисовало когорты местных докладчиков и легионы наезжих артистов…

Дворец культуры заметен издалека. Посреди небольшой деревни он держался молодцом, как официант столичного ресторана среди пугливых провинциальных клиентов. У запертых дверей стоял неопохмелившегося вида человек, одаренный наливным, сизым носом, и крепко дымил самокруткой.

Мы познакомились.

Человек, назвавшись Вавиловым, сплюнул самокрутку и кивнул на дверь: «Отпереть?»

Мы вошли в просторный вестибюль. Вавилов с гордостью показывал дворцовую внутренность очага культуры. Прошмыгнув в глубь сцены, он поливал мягким светом современный интерьер зрительного зала, разрешал пощупать добротный занавес, огладить сверкающее полировкой тело пианино «Элегия», а потом уводил в библиотеку с небольшим, но уютным читальным отделением. Все было красиво и фундаментально, на всем лежала печать нетронутой, девственной чистоты.

— Бережем помаленьку, — потирая руки, говорил довольный Вавилов, — тут у меня ни одной пылинки дуриком не сядет — не дозволю. И в старом клубе не дозволял, и здесь… Я ведь бывалый — который десяток лет за культурой слежу.

— Вы сторож?

— Я?! — оскорбился Вавилов. — Ты думаешь: и махорку смолит, и все такое? На обличье, значит, глаз устремляешь? А культура-то у человека, вот она где сидит, внутре, — Вавилов ткнул себя пальцем в область печени, — а снаруже у человека одна только видимость торчит безобразная. Директор я — вот оно что выходит!

Мы вошли в директорский кабинет, плотно укомплектованный новыми музыкальными инструментами. Здесь хозяин разошелся вовсю. Он ожесточенно метал на стол планы культурных мероприятий — месячные, квартальные, годовые и еще какие-то перспективные.

— Иные тут говорят, Вавилов — то, Вавилов — се, а Вавилов-то одних инструментов оптом на три тыщи закупил! Вот, гляди, музыкальный саксофон в 400 рублей, вот ударная музыка — 300 рублей, вот три гитары — меньше полутора сотен ни за одну не плачено! А вот «Юность» — 510 рублей, инструмент тоже электрический! — Вавилов перебирал сокровища, при виде которых встрепенулось бы музыкальное сердце любого молодежного ансамбля. — А вот тебе ишо три, например, стереофонических усилителя «Электро-20» — все трое больше полтыщи тянут! Сем раз в область ездил, а свое взял!

— Самодеятельность процветает?

— Кружки процветают: хоровой да танцевальный. Народ к инструменту уклон не держит. И откудова такие берутся?

— Кто же кружками руководит?

— Есть тут один… Он из другой деревни руководит. Который раз приедет, кой-чего покажет, а тогда уж они сами, своим умом доходят. У меня, вишь ты, худрука нет. Одна тут работала, но сбежала. Мне, говорит, образование не дозволяет. Я, говорит, ветеринар, а не балерина.

— И долго работала?

— Как, поди, недолго. Целый год свою внутренность преодолевала…

— А танцы?

— Случаются. Вот под эту чертовину, — Вавилов ткнул пальцем в радиолу, — но ведь теперешняя молодежь вальсы не уважает, ей вот такое подавай, — Вавилов осуждающе подрыгал ногой, — но я баловать, конечно, не велю, пресекаю. — Он заметил мой удивленный взгляд и объяснил — В газетах про эти дела шибко критикуют.

Конечно, Вавилова можно понять как человека, ущемленного незаконченным начальным образованием и вынужденного до всего доходить своим умом после переезда из старой избушки, долгие годы служившей центром культуры деревни Ключики. Но сейчас, в этом дворце…