Рыбы не знают своих детей

Куцый зимний день истекал, когда наш оранжевый АН-2 приземлился на аэродроме за поселком. Здесь же, метрах в ста от посадочной площадки, тянулись дома. Из труб валил дым. Он прямиком устремлялся в вечереющее небо, снег уже не скрипел, а жалобно пищал под ногами — видимо, мороз жарил под пятьдесят. Возле аэродрома стояли два грузовика с невыключенными моторами, хотя водителей в в кабинах не было. Ясное дело: выключишь мотор на таком морозе, потом попробуй заведи. И меня мороз погнал рысью. Закинул за спину рюкзак и пустился прямиком на почту. То ли от мороза, то ли от волнения перехватило горло, сердце колотилось, точно я одолевал подъем на высокую гору. Вместе с облаком пара я ввалился в истоптанный, весь в утрамбованном снегу коридор, оттуда метнулся в тесную комнатку. Девушка смотрит на меня, лицо ее проясняется, расцветает дружеской улыбкой: узнала-таки, и произносит: «Вам пока ничего нет, вам еще пишут…» Во рту пересыхает, невозможно сглотнуть слюну, ноги обмякают, точно у тряпичной куклы, а девушка, все так же улыбаясь, повторяет: «Пишут вам, все еще пишут». Я бормочу: «Это недоразумение, мне обязательно должно быть письмо или, на худой конец, телеграмма». Но девушка сочувственно улыбается и качает головой. «Может, раньше были, и вы отправили обратно по истечении срока гранения?» «Нет, не было, ничего не было, ни письма, ни телеграммы, я бы запомнила, я хорошо знаю вашу фамилию», — уверяет она. Я стою у окошка, очередь начинает волноваться. Что же мне делать, как быть дальше? Месяцами я вдалбливал себе в голову, что слабость — вот имя женщине, мне хотелось верить, что оскорбительные слова, брошенные мне Дорой, сорвались в минуту отчаяния, случайно, что ли. Но сейчас, когда полгода спустя от нее не было ни письма, ни телеграммы, мне пришлось трезво взглянуть на вещи. Ведь было мне сказано ясно и недвусмысленно, даже без злобы и презрения: все кончено. Так говорят о непоправимой беде. Произошло то, что должно было произойти. Я должен был это понять еще полгода назад, даже еще раньше — когда увидел эти противные окурки за тахтой, за моей тахтой… Но с горькой истиной примириться нелегко. Уж проще примириться со смертью близкого человека, ибо всех нас ждет одна участь. А утрата человека любимого — редкое исключение. Вот почему мы больше всего страдаем, утратив любовь обожаемого существа. Не можем примириться с мыслью, что нас разлюбили. Казалось бы, ничего вокруг не переменилось: человек жив, ходит и разговаривает ни один мускул не изменился на его лице, весь он до кончиков ногтей тебе знаком, и в то же время это — совсем другой человек, словно манекен того, которого ты любил и который любил тебя. Есть человек и — нет его… Фу-ты черт, опять копаюсь в своих переживаниях. Видимо, права все же Дора, сказавшая, что я больше ни на что не годен, мне бы только растравлять свои раны да хныкать, что больно. Бегство — это еще не развод. Мой отъезд отдалил развод на неопределенное будущее и позволил уехать с надеждой, что время уладит все. Увы, нет. И сейчас, почти полгода спустя, все так же неопределенно. Я могу положить конец этой неопределенности. Достаточно вернуться к окошку, отправить срочную телеграмму. Ехать домой или не ехать? — вот что будет в этой телеграмме. И дождаться ответа. И все станет ясно. Но я топтался в углу прокуренной комнаты, не решаясь и шагу ступить, я хотел оставить себе последний шанс. Он мне был позарез нужен, этот маленький последний шанс. Не только для оправдания возвращения домой. Он оправдал бы и мое бегство из этого неприветливого края, а еще — мое бегство из тайги…

На дворе уже совсем темно, хотя всего четыре часа. Зима, зима… Во всех окнах горят огни. Они светятся словно сквозь дымку. Это туман. При сильном морозе он будто льется в лощины, скапливается в низинных местах, а поселок и стоит в долине реки. Днем и ночью не переставая топятся котельные, и длинные, высокие трубы выбрасывают в небо черный дым, а промерзший воздух теснит его снова к земле, оттого и снег всюду почернел, подернулся пленкой сажи, а ноздри пощипывает от запаха горящего угля. Юлюс бы заметил, что Природа-мать таким образом воздает тем, кто загрязняет атмосферу — дышите, голубчики, сами сделали воздух таким, сами и потребляйте. Юлюс — как он там один?

В помещении аэропорта — ни души. Тусклая одинокая лампочка слабо освещает и без того неуютную комнату с запачканным полом. Лишь от окошечка кассы пролегает узкая полоска света настольной лампы, которая рисуется мне неким мостом надежды, перекинутым в мою прежнюю жизнь. Неимоверно, прямо-таки зверски радуюсь, узнав, что смогу вылететь хоть завтра утром. Прячу в нагрудный карман билет и думаю, чем бы занять оставшееся время. Если бы не лютый мороз, можно было бы прогуляться по поселку. Но и здесь, в этом неуютном зале ожидания, мне трудно быть одному. Мне надо видеть людей.