Рыбы не знают своих детей

Ночь — глаза выколи. И хотя он даже с закрытыми глазами нашел бы все тропинки, но стоял у двери избы, словно привязанный, не решаясь шагнуть в черную тьму, потому что казалось: единственный шаг может оказаться и последним. Глаза постепенно привыкли к темноте, на черном, непроглядном холсте ночи начали вырисовываться контуры хлева, сарая, силуэт березы и зубчатая линия леса на небосклоне. Но он стоял на месте, как выгнанный за дверь ребенок. Вроде все было хорошо: и его самообладание в первые минуты, и его строптивость, и это подчеркнутое «А чего мне бояться?» прозвучало убедительно. Только одна мысль не давала покоя: почему они так легкомысленно сунули ему в руки автомат? Почему? Такого доверия не могли оказать человеку, увиденному впервые. Они, наверно, и во сне не расстаются с оружием, а вот тут… Но вдруг ему все стало ясно. Так ясно стало, что даже смех разобрал. Диск автомата был пуст. Без патронов. Странно, что он этого не заметил в избе, как только подали ему оружие. Он давно не держал автомата, но руки прекрасно помнили, что это за оружие и что оно без патронов. Пустое, оно не опаснее обычной палки. О доверии не может быть и речи. Это провокация! Испытание. Желание быстро выяснить все. Конечно, на дворе он теперь не один. Может, за березой, за хлевом или сараем, может, за колодцем или у леса, а то и где-то рядышком, прижавшись к земле, караулят, чтобы он с этой палкой никуда не ушел, чтобы были отрезаны все дорожки и не оставалось ни малейшей лазейки. Ему показалось, что он даже слышит затаенное дыхание… А автомат и на самом деле пуст. С полным диском был бы куда тяжелее. Он сделал первый шаг. Под ногами хрустнул ледок, хрустнул так громко, что, казалось, разбудит всю деревушку. Сквозь окно избы, занавешенное одеялом, просачивался тусклый свет керосиновой лампы, иногда заслоняемый движущимися тенями: там кто-то ходил. Конечно, не Винцас, тот наверняка стоит как чурбан. «Рано или поздно все это кончится, пройдет, как кошмарный сон, главное — выжить… — сказал он полгода назад. — Переждать и выжить», — «А как это сделать?» — «Не совать пальцы меж колодой и дверью». — «Но разве это возможно? Сам говорил, что ночью — одни, днем — другие». — «Главное — не путаться под ногами ни у тех, ни у других». — «Ты хочешь сказать, что надо служить и тем, и другим?» — «Я этого не говорил». — «Тогда как жить, если они без спроса заходят в твой дом, требуют помощи?» — «Приходится выкручиваться, как умеешь». — «И на чьей стороне ты, Винцас?» — «Я из тех, которые честно живут и едят своим потом окропленный хлеб». — «Так-то так, но если этот честненький днем пашет землю, бросает в нее зерно, а ночью берет винтовку?..» — «О таких я не говорю. Я говорю о тех, чьи руки не замараны, которые на самом деле не суют пальцы во всю эту гадость». — «Нелегко тебе». — «Кому теперь легко? И тебе, как брату, посоветую: не ищи здесь покоя. Не найдешь. Затишье теперь в городах». — «А я в городе задыхаюсь, не могу без леса… И память отца, и его заветы не оставлять нашу землю…» — «Будь он жив, по-другому говорил бы. Сам бросил бы все на волю божью, лишь бы подальше от этого ада». — «А почему ты не бросаешь все?» — «Куда я пойду? Чем займусь, если всего-то и умею — с деревьями разговаривать. Человек без своей любимой работы похож на бездомную собаку…» — «Я тебя понимаю, Винцас, но и ты должен понять меня. Ведь тебе не хочется, чтобы я уподобился бездомной собаке?»

Об этом они говорили давно, почти полгода назад, когда они с Агне приехали из города и, словно снег среди лета, свалились брату на голову. Почти полгода он со страхом, с тревогой ждал этого дня.

Бывали ночи, когда он, боясь признаться себе, радовался, что все складывается так неправдоподобно спокойно. Опомнившись, гнал такие мысли прочь, в поисках забвения с жадной страстью бросался ласкать Агне, обжигаемый чувством вины, раздираемый противоречивыми мыслями. И вот почти полгода спустя наступил этот день, вернее, ночь…