Рыбы не знают своих детей

Стасис бессильно кивнул головой… все повторяя в мыслях: «Боже ты мой, боже ты мой, боже…» Словно во сне, вышел на дорогу, в глазах стояли худая шея женщины и широкая ладонь, зажавшая рот девчушке; переставлял отяжелевшие ноги, с каждым шагом пытаясь глубже вдохнуть, набрать полные легкие холодного утреннего воздуха, но все не мог отдышаться…

* * *

На завтрак Мария пекла блины. Напекла их целую гору, словно для многочисленного семейства. Потом нажарила шкварок с луком, налила в глиняную миску и поставила на стол.

Винцас бросил в свою тарелку румяный блин, залил ложкой сала со шкварками и подтолкнул миску к Агне, но та покачала головой.

— Не хочу, — сказала. — Я чай выпью… Знобит.

Мария взглянула на мужа, надеясь, что тот найдет слово для Агне, но Винцас молчал. После бессонной ночи знобит. Она, наверно, глаз не сомкнула. Ночью тревожно ворочалась, часто вставала с постели и босиком шлепала к окну. Мария, умаявшись за день, спала как убитая, а он все слышал и не мог заснуть. Наверно, в полночь, когда Агне снова пришлепала к окну, он, сдерживая дыхание, вылез из-под перины и в одном исподнем пошел к ней. Увидел прижавшуюся к стеклу в длинной, почти до пола, белой рубашке — словно пришедшую из детских сказок русалку. Встал рядом, чувствуя дрожь в теле, рука против воли и желания обняла теплые плечи.

— Не надо… Все будет хорошо, — шептал он, все ближе прижимая ее, такую хрупкую и теплую, что спазма сдавила горло.

Она не отозвалась, может, даже не слышала шепота и не почувствовала руку, которая крепко прижала, привлекла ближе, повернула от окна. Только опустила уставшую голову, уткнулась лбом в его плечо, а у него вдруг пересохло во рту, он так и пил исходящее от нее тепло и запах распущенных, рассыпанных на груди волос, прижимался щекой к этим волосам и все повторял, что все будет хорошо. И вторая рука непроизвольно обхватила стан, а она стояла, послушная, словно ребенок, бессильная, словно обомлевшая. И вдруг он ощутил непреодолимое желание, какого никогда, никогда прежде не испытывал за всю свою жизнь. Он поднял ее опущенную голову, пересохшими губами коснулся горячего лба, потом поцеловал в висок, и только когда нагнулся к губам, Агне, словно проснувшись, сказала:

— Иди спать, Винцас.

Он послушно выпустил ее из объятий, взял в широкие ладони ее тонкие руки, пожал и по холодному полу потопал к жене, которая спала крепко и ничего не слышала.

И теперь, ковыряя вилкой блин, Винцас следил глазами за Агне, видел, как она налила в кружку чай, как держала ее, сжав ладонями, словно вернувшись с холода, как, не поднимая глаз, потягивала кипяток, и один лишь господь знает, что творится в этой головке, подумал он, ощущая, как по телу пробегает та же дрожь. А когда Мария на минутку выбежала в сени, он искренне спросил:

— Может, простудилась?

Агне подняла глаза от исходящей паром кружки и пожала узкими плечами.

— Не знаю, — сказала и посмотрела внимательно, будто силясь разгадать какую-то только ей известную загадку.

Винцас не избегал ее пронизывающего взгляда, смотрел прямо в глаза и, когда уже вернулась из сеней Мария, сказал:

— Все будет хорошо, Агне.

— О чем ты? — спросила Мария.

— Все будет хорошо, — повторил он таким тоном, словно знал что-то очень важное, о чем они вообще не догадывались.

Потом ели молча, опустив глаза, наверное, каждый размышлял над тем, что произошло ночью. Тревога повисла, казалось, не только в избе, но и на дворе, в чернеющей за окнами пуще. Такими их застиг Ангелочек, иначе не скажешь, как застиг, так как все отпрянули от стола и посмотрели на дверь, за которой раздались шаги. Тут же брякнула дверная ручка — и на пороге появился Ангелочек.

— Приятного аппетита, — сказал он, снимая шапку.

— Просим, чем бог послал, — пригласила Мария гостя к столу, но Ангелочек будто не расслышал, был сам не свой, взволнован, словно бежал от большой беды и еще не убежал, не отвязался от нее.

Глоток застрял в горле Винцаса:

— Что случилось, Анелюс?

— Разве не слышал, лесничий? — спросил тот дрожащим голосом.

Винцас взглянул на Агне, увидел, как та вдруг побледнела, как наполненными страхом глазами смотрела на него, готовая услышать то, о чем ни один из них не хотел услышать, хотя все думали об этом.

— Семью Нарутиса вырезали, — сказал Ангелочек и, часто замигав, стал тереть глаза, словно очутившись в курной избе.

— Нарутиса?

— Да, лесничий.

— Кто вырезал?

Ангелочек все тер глаза и молчал. И эта тишина Винцасу показалась невыносимо тяжелой, бесконечной, и он испугался услышать ответ на свой вопрос, уж лучше ничего не слышать и не знать, вытолкать за дверь Ангелочка со всеми его вестями, но почему-то, сам не зная, снова спросил:

— Кто вырезал?

— Кто же, если не те… из леса, — вздохнул Ангелочек.

Винцасу ничуть не полегчало. Прислушавшись и напрягшись, он ждал других слов, ждал так, словно Ангелочек мог бы пальцем показать на него. Однако тот сопел носом, потирал ладонью покрасневшие глаза и рассказывал, перескакивая с одного на другое: