Рыбы не знают своих детей

Старая Кунигенене и Билиндене все еще бегали к колодцу, торопились назад с полными ведрами, но это были тщетные и прискорбные усилия. Это и ребенок понял бы. Изба пылала, словно спичечный коробок. И в окна уже вырывался не только дым, но и грозные языки пламени. Гудя и постреливая, полыхала крытая дранкой крыша, все тонуло в сплошном треске и свисте, в каком-то истошном вое, от которого мурашки пробегали по спине, хотя кругом было так жарко, что, казалось, не воздухом, а огнем дышишь.

— Бросьте, соседки, — обратилась Мария к Кунигенене, которая казалась будто из воды вытащенной: пот с нее лил ручьями. — Все равно что речку решетом вычерпывать. Выплеснешь ведро, а вода только зашипит и испаряется, как плевок.

Запыхавшиеся женщины, не выпуская ведер, смотрели то на горящую избу, то на Агне и Марию, не зная, как поступить. И Мария еще раз сказала:

— Бросьте… Ничем мы тут не поможем. — А сама подумала: «Кто знает, как бы я запела, если б не ихний, а наш дом так полыхал, не приведи господи».

Билиндене опустилась на колени, ухватилась обеими руками за край ведра и пила большими глотками, словно неделю маялась без воды. Потом стянула с головы платок, вытерла им вспотевшее лицо, шею, провела по груди под блузкой и шлепнулась рядом с Марией. Присела и старая Кунигенене, а ее муж, оттаскивая подальше от огня лестницу, сказал:

— Слава богу, что все целы, не сгорели. А изба — дело наживное. Лесничий поможет лесом, позовем соседей — и будет новая.

Женщины, усевшись в ряд, дышали с трудом, то и дело вытирая застилающий глаза пот, и молчали, изредка поглядывая на Агне. Она сидела, прислонившись к сосне, и, не поднимая головы, смотрела в землю.

«Надо что-то сказать, утешить ее, — думает Мария. — Но что тут скажешь, как утешишь, когда вся жизнь идет прахом? Только что похоронила мужа, а тут опять… С ума можно сойти. Не дай боже оказаться на ее месте. Меня бы прямиком в сумасшедший дом отвезли», — думает она, а вслух произносит:

— Не знала, что ты такая смелая. И проворная, что кошка. Шмыг в окно — и нет ее. Только ноги успела увидеть…

Но Агне продолжает сидеть, низко опустив голову, уставившись на усыпанную сосновыми иголками землю.

И вдруг со страшным грохотом провалилась крыша горящего дома, обрывая разговор женщин. Они испуганно смотрели на огонь, на рои искр, взлетающие высоко в небо, вытирали пот и молчали.

— Хорошо, что ветра нет, а то и лес занялся бы, — сказал Кунигенас и обратился к жене: — Шла бы ты домой, ведь огонь в плите оставила.

Старая Кунигенене, будто молодица, вскочила на ноги, а вслед за ней и Билиндене.

— И я побегу… Дети одни дома, — сказала она и поспешила за соседкой.

«Каждому своя рубашка ближе к телу», — подумала Мария, провожая глазами удаляющихся женщин. Придвинулась поближе к Агне, гладила ее волосы и говорила:

— А ты, наверно, огонь в плите оставила… Много ли надо, чтоб уголек выкатился…

— Я не топила плиту! Ты понимаешь? Даже не подходила к ней, — сказала Агне, подняв жесткой яростью пылавшее лицо.

Марии даже плохо стало от произнесенных с такой злостью слов.

— Чего ты на меня кричишь? Разве я тут виновата?

Агне не ответила. Только глубоко-глубоко вздохнула, уперлась локтями в колени, закрыла ладонями лицо, не желая ничего ни видеть, ни слышать.

* * *

Строения лесхоза прижимаются к окраине городка: издали видна обзорная башня, вроде своеобразной колокольни. Летними месяцами в ней день напролет сидит человек и оглядывает лесистые окрестности — не курится ли где дымок, не горит ли лес. На дворе здесь постоянно жужжит лесопилка, пахнет древесиной и опилками — они высятся горами. Вся контора лесхоза помещается на первом этаже, а наверху живет семья директора Аверко. Аверко — нездешний. И не литовец даже. Украинец. Или хохол, как он себя часто называет. Войну он закончил в Литве, здесь и остался, потому что на родине, как он говорит, лишь головешки да пепел. Женился на литовке, уже успел обзавестись двумя дочками и сам неплохо говорит по-литовски. Они с Винцасом хорошо ладят и почти во всем единодушны. А если кому-то и приходится уступить, то чаще всего директору. В таких случаях он похлопывает Винцаса по плечу и говорит:

— Тебя слушаюсь. Хозяйничать ты умеешь!

И всегда встречал его Аверко не как подчиненного, а как долгожданного гостя, часто и сам навещал лесничество Винцаса, и уже во дворе раздавался его голос:

— Ну, лесничий, ставь на стол свои соленые боровики.

Поэтому Винцасу показалось странным, что сегодня директор встретил его сдержанно, почти холодно. Столкнулись они в узком коридоре конторы, где и разминуться трудно. В другом месте, наверно, он бы и не остановился, шел и прошел мимо — такой равнодушный и чужой, но в тесном коридорчике деваться было некуда, пришлось задержаться. Но руки не подал, а только как-то странно спросил:

— Значит, приехал?

— Приехал, директор.

Помолчал, о чем-то думая, затем с прохладцей в голосе велел:

— Иди в мой кабинет, подожди.