Рымба

Но на беду зацвел в лесу ландыш. Нежный, бледный, как жемчуга на ниточке в той сказке о царевне, что баба Люба сказывала. Цветочек за цветочком: один, другой, третий! Венки плетутся – пышные да на бегу. И нет чтоб оглянуться! Остановились сестры, только когда цветы спать собрались и головки в траву склонили.

Смотрят, а вокруг лес незнакомый, синева под кустами и тропы не видать. А меж кронами деревьев с неба звездочки блестят. Небо желтое, темное, как молоко топленое, а они блестят, острые, три штучки. Испугались сестрички, сели на хвою под ель и друг к дружке прижались. Младшая от холода тихонечко заплакала, старшая ее обняла. Месяц май у нас нежаркий, может и снежку подкинуть. Если честно, июнь тоже еще не лето…

Илва с Митей ждут-пождут, а что-то дети не идут, домой не торопятся.

– Сейчас выломаю вицу и, как телят, их от Цыгана погоню! – рассердилась мать.

– Может, с Ванькой на костре корки от рыбника жарят? – засомневался Митрий.

– Он бы их уже давно домой отправил, – возразила Илва, – ночь на дворе.

Пошли искать. Нашли Цыгана одного у костра, всполошились все. Ванька быстро коням ноги спутал, Волчка взял и ушел в лес босиком, в одних портках холщовых. На развилке двух тропинок крест из веточек воткнул. Утром, когда остальные мужики уже берестяные факела безнадежно погасили, привел в деревню Лизу, а Лину вынес на руках. Уж и плакали мамка с бабкой, обнимали девочек, целовали Ваньке руки, а он только мычал да ухо к Малинкиной спине прикладывал, что-то слушал.

Неспроста, видать. Простудилась Лина, заболела. Вся в жару лежит в избе, со свистом дышит, а из спины, между лопаток, чирей лезет. Как уголь под кожей тлеет, кости детские печет. И шептала над ним Илва, и снадобьями мазала, а он все растет. И поила дочку отварами да настоями, а та все бледнеет да худеет, под глазами карими тени засинели, виски запали-потемнели. Губы обескровели.

На ту нужду пришел в субботу Ванька-цыган. По такому случаю надел рубаху, всю в заплатах. Привел Волчка и Мирью толмачом. Лина на перине без памяти лежит. На Илве лица нет, Лиза испугана. Петька с Тимохой смурные сидят, а Митрий и вовсе уж бражки хлебнул. Прогнать ее чтобы, тугую печаль.

– Можно, говорит, я попробую? – спросила за Цыгана Мирья.

Закрыла Илва лицо руками, а Лиза расплакалась. Ванька стал готовиться. Вынул из-за пазухи маленький стаканчик толстого стекла, рядом с Линой на лавку поставил. Потом достал из ворота рубахи цыганскую иглу, черную и длинную, как ночь без луны. На лучине кончик иглы накалил докрасна. Заголил ребенку спину – боязно смотреть. Под бледной кожей на худенькой спине гудит лиловое яйцо гусиное, слабую жизнь высасывает.

Перекрестился Ванька, ребенка тоже закрестил, прицелился и воткнул жало иглы глубоко в зрачок чирея. Даже не пискнула Лина, словно и не чувствует. Только семья вздрогнула. Выдернул Цыган иглу, взял стакан вверх дном, лучину горящую в него сунул-вынул и накрыл им гнойник. Прижал слегка.

Вздуло чирей внутри стакана. Натянулась кожа тонкая, посинела дочерна. Вширь прокол раздался, и вытолкнуло гнойный шар в стакан, до краев его наполнило. Подхватил Иван стакан, выплеснул за печку. Темную кровь со спины чистой тряпицей вытер. Повернулся к Мирье.

– Велит подать сметаны ложку! – толмачит Мирья.

Метнулась Илва, принесла сметану. Цыган намазал ею спину девочки, смешал с сочащейся из ранки сукровицей. Щелчком пальцев подозвал Волчка. Подвел его облизать сметану, что-то промычал.

– Сколько? – недоверчиво переспросила его Мирья и перевела: – Говорит, сорок лекарств на языке у собаки.

Волчок слизал сметану со спины ребенка и послушно лег у босых ног хозяина.

– Мама, дай водицы! – вдруг тихо прошептала Лина.

Пока Илва поила дочь, обняв ее и взяв на руки, Мирья переводила мычание Цыгана:

– Завтра воскресенье. Пойдешь в храм и причастишь девчонку. Если нет, я сам приду и силой отнесу. Потом мой святой водой. Хочешь, Волка позови. Пусть лижет. Лучше станет…

Илва так и сделала. Отнесла Малинку на причастие. Взяла у отца Моисея святой воды. Несколько дней Волчка сметаной баловала. А через неделю, когда дочь поправляться стала, и сама на исповедь пошла…»

* * *

К Волдырю в избу Слива вернулся не так уж и поздно, с бутылкой в кармане фуфайки и в смутных раздумьях. Волдырь его ждал.

– Угодил ты Манюне, друг ситный! – то ли похвалил, то ли поругал он Сливу. – Чего звала-то?

– Стакан подарила, – решил не врать Слива, – обещал ей пить из него. Пугала какой-то бедой…

– А ну покажь! – тревожно заулыбался Волдырь. – Не тот ли?..

Слива отдал ему стакан и поставил на стол самогон. Волдырь достал из комода странного вида очки в самодельной, из проволоки, оправе, перемотанные изолентой. Водрузил на нос. Слива усмехнулся: Волдырь стал похож на сумасшедшего ученого из фантастического кино.

– Точно, – убедился Волдырь, – Илюхин стакан! Мужа ейного, моего друга. Его она тоже заставляла из этой тары пить. Лет сорок уж прошло, а то и больше.

– И чего?

– А ты загляни внутрь. Пил из него?

– Выпил разок-другой. Чего там?

– Ты самогон пил, он мутный. Воды налей и погляди.