Рымба

Ну а затем и нас поймали на фугас. Висит на заборе мешок, будто с мусором, а в нем тротилу кила три и гаек ржавых полведра в качестве поражающего элемента. Заборы у них высокие, как раз по уровню башни. Рвануло так, что всех с брони смело, как крошки со стола. Кто ранен, кто убит. А в нас троих ни осколочка, ни гаечки не влетело, разве что оглохли ненадолго. Мало того, мы еще убитых-раненых собрали, ходим, как зомби, качаемся, не слышим, что эти шайтаны с окрестных крыш нас выцеливают, а попасть не могут. Только трассеры мимо летают. А мы ни спрятаться, ни отстреляться – так контузило. Зато целые. Своих перевязываем. Хорошо, подмога быстро подошла… Вот тебе и крестики, дядя Вова!

Слива помолчал и добавил:

– Курить охота…

Волдырь достал папиросу и протянул ее Сливе.

– Не, это я так. Бросил же, – отмахнулся тот.

– Ну, тогда я. – Волдырь прикурил и выдохнул дым в печь. – Давай-ка допьем! Стало быть, хорошее дело мы сегодня сделали, церковь погасили. Утром сходим, поглядим…

…Когда окончательно рассвело, стал виден урон, нанесенный церкви огнем. Одна стена превратилась в уголья, чудом стоящие друг на друге и хранящие форму бревен. Весь остальной сруб тоже обуглился, сильно почернел, даже главка с крестом покосилась и была покрыта слоем сажи. Дранка на колокольне обгорела, тес полопался, но колокол чудом остался висеть. Ясно было, что косметическим ремонтом тут не отделаться.

Волдырь со Сливой оглядели берег рядом с костровищем и заглянули в палатку, брошенную туристами. Волдырь собрал вокруг костра пустые бутылки и сигаретные пачки в найденный тут же пакет, а Слива вытащил из палатки два тонких черных одеяла.

– Хорошие спальники вражеские, жалко бросать, – сворачивая их, объяснил он Волдырю. – В палатке лужа, а они сухонькие. Ткань будто космическая. Маде ин Пакистан.

– Правильно, себе возьмем! – согласился тот. – Такие вещи пригодятся! А вот палатка без надобности. Зачем нам желтая, как у сумасшедшего художника Ван Гога?

– Чего? – От изумления Слива перестал крутить одеяла в колбаски и уставился на Волдыря.

– Был такой художник, Ван Гог, – стал деловито объяснять тот, – желтые звезды рисовал, цветы-подсолнухи, короче, любил желтую краску. А потом в больницу попал, умом тронулся. Ухо сам себе бритвой отрезал.

– Откуда такие сведения?! – Своим удивлением Слива доставлял Волдырю не сравнимое ни с чем удовольствие.

– В книжке читал. У нас в сельском магазине на берегу Зиночка работает. Умна и беспощадна. Любит книжки. У нее там целый стеллаж накопился, люди несут. Кто что, всякую ерунду в основном. Но бывают и ценные экземпляры. Я захожу, она мне: берите, говорит, Владимир Николаевич, а то в макулатуру сдадут.

Слива внимательно слушал и улыбался.

– Вот ты, Слава, в горнице моей жить отказался, – продолжал болтать Волдырь, – а ведь там у меня целая полка книг хороших. «Царь-рыба» есть, «Старик и море», «Медведь» и даже «Бесы». «Луна и грош», «Остров сокровищ»… А палатку эту в лесу аж из Москвы видать будет. Пусть тут стоит.

– «Бесы», говоришь…

– И фантастики целая стопка…

– Тогда, может, Мите палатку предложим?

– Лучше сменяем на сало в селе.

Они услыхали мотор и увидели, как мимо мыса летит лодка, а в ней сидят Митя и Люба.

– В село поехали, – размыслил вслух Волдырь, – о пожаре сообщить надо. Инспектор, видать, приедет. А то и участковый. Или из музея кто…

При этих словах Слива помрачнел, поднялся и сунул спальники под мышку.

– Не светиться бы мне перед людьми, – будто попросил он. – Я в бане посижу, когда приедут, ладно?

– Сиди где хошь, – ответил Волдырь. – Все одно в село придется ехать, халтурить надо. А сегодня у Манюни огород перевернем, я намедни заикнулся.

У Манюни в огороде, за спиной таская по бороздам тяжеленный окучник, Слива думал сразу обо всем. О хорошем и о плохом. Перелистывал в мыслях страницы с картинками прошлой и нынешней жизни.

Хорошо, к примеру, что его сюда, на остров, штормом выбросило. К этим добрым людям. И что работа хоть и тяжелая, зато голова свободна. Всегда о такой жизни мечтал. Плохо, что Волдырь сильно давит на рукоятки окучника и плуг потому глубоко врезается в землю. Из-за этого приходится напрягаться до стона в жилах.

Хорошо было бы вовсе ни о чем не думать, а просто вдыхать запах сырой и холодной земли, в которой вязнут сапоги. Просто видеть перед собой белесое небо, черный лес, жерди косой изгороди и за ними тусклую синеву озера. Слушать шум ветра в соснах и шипение волн на прибрежных камнях. Но не думать невозможно, и в мысленном прищуре, как в кинохронике, проплывали полузабытые лица друзей, убитых или пьющих, мертвых и живых врагов, а потом и всех других людей, любимых или нет, с кем сталкивала когда-то жизнь.

С болью и стыдом, с сивушным духом перегара в глотке вспомнилось лицо жены, плачущее, измученное ссорой. С острой виной – лица детей, радостные и смеющиеся, а потом испуганные и удивленные. Словно в дымке времени показались мама с отцом, печальные и старые, не был у которых уже очень давно.