Rynek Glówny, 29. Краков

В фильме Вайды, хотя посвящен он Збигневу Цибульскому, уже название «Все на продажу» вызывает вопрос: «А что? Все ли на продажу, или все-таки что-то не продается?» Тогда, в 60-е, когда проблема моральности в ситуации выбора так часто вставала перед людьми из мира искусства в странах социализма, вопрос этот предполагал другой ответ. Не продавалось и не продается главное — чувство собственного достоинства перед искушениями, запугиванием, любыми тисками. Собственное достоинство иногда — врожденное качество, иногда его приобретаешь в обстоятельствах, которые и определяют твой выбор.

Почему-то на протяжении довольно эклектичного сюжета этого фильма в фильме персонажи все время ищут главного героя, который, как окажется, трагически погибнет под поездом, что полностью отвечает обстоятельствам гибели Цибульского — самой громкой легенды польского кино 60-х. Однако в фильме Эльжбета, которая играет жену погибшего актера, ищет его так, словно ищет себя. Или голос своего поколения, или ощущение хоть какого-то смысла, или свободу, которую глушили в Народной Польше. Все есть в фильме — и личное и общественное, но нужно искать прежде всего себя.

Ее брак с американцем, журналистом, да еще и евреем, не мог не повлиять на ее актерскую карьеру в Польше — этим поступком она обрекла себя на изгнание.

Эльжбета курит темные тонкие сигаретки. Мы сидим «возле Гертруды», о чем-то разговариваем, Эльжбета возвратилась из Европы, вероятно из Франции, рассказывает о своих путешествиях с американской киногруппой, что-то они там снимали. Брайант-парк заполняют любители классической музыки, через несколько часов симфонический оркестр начнет очередной бесплатный концерт, которые каждый год устраивают летом для ньюйоркцев. Эльжбета живет рядом, на 43-й улице, отсюда ей идти домой не больше пяти минут, я допиваю пиво, а она тушит окурок.

Звонит Эльжбета, говорит, что поляки устроили в Нью-Йорке кинофестиваль в ее честь, ретроспективу фильмов с ее участием. У нее для меня пропуск на все просмотры, просит подойти к куратору фестиваля, извиняется, что все в последний момент, говорит, что ее ужасно утомил этот фестиваль. После него поедет в Нью-Джерси к какой-то подруге отдохнуть.

В чикагском театре «Шопен» планировали мое выступление — чтение стихов на нескольких языках. Спрашиваю у Эльжбеты, не хотела бы она выступить со мной, потому что в «Новом Дзеннике» на презентациях моих польских книжек Эльжбета всегда читает переводы Задуры на польский. Она соглашается. Начинается длительная подготовка, с театром договорились, назначили дату, выясняю детали перелета из Нью-Йорка в Чикаго. Гостиница, поиск средств, кто и за что платит… Согласовываем с Эльжбетой программу выступления, количество стихов, какие из них будем читать в польских переводах, а какие — в английских. Из Чикаго присылают подготовленные пресс-релизы с нашими развернутыми биографиями. Расчет на украинскую, польскую и американскую публику. Уже назначено время, когда нам должны прислать билеты, но дату меняют, потом что-то происходит с театром, потом Эльжбета куда-то улетела. Эти постоянные переносы и согласования помешали нам выступить вместе в Чикаго. Потом на каком-то приеме в польском консульстве Эльжбета спросила, что там с Чикаго, и сама же ответила: может, в другой раз.

Наше последнее совместное с Эльжбетой чтение — это презентация украинской книги Януша Шубера. Эльжбета — элегантная, утонченная, с особенно глубоким и грустным взглядом. У нее почему-то никогда не было веселого взгляда, по крайней мере я такого не припоминаю; ее взгляд — напоминание, отчуждение и отстраненность. Но не от собеседника, а скорее от пространства или ситуации. Не знаю, любила ли она Нью-Йорк, мы никогда об этом с ней не говорили, мои нью-йоркские стихи ей нравились — может, как текст, может, как эмоция, может, нотка сомнения с переездами, может…

Эльжбета вообще мало вспоминала о прошлом, только когда я рассказывал, что, как я узнал, Исаак Башевис Зингер родился в Белгорае недалеко от села моего отца, могла обронить что-нибудь вроде: «Я с ним встречалась». В Брайант-парке вспомнила Халберстама только в связи с его похоронами, на которые поехала и не смогла вынести встречи с его теперешней женой, или уже вдовой… Дэвид погиб в автокатастрофе в Калифорнии, кажется, в Лос-Анджелесе. Эльжбета была хранительницей своего прошлого, его живым воплощением, легендой при жизни и мифологемой слухов. Понимала свое величие, но никогда его не подчеркивала, смотрела глазами, полными печали, а сигаретный дым закрывал тонкие черты ее немолодого лица, затирая следы морщин, как лучший французский крем.