Рысь

Некоторое время спустя Лен, отогреваясь и вознаграждая себя за четырехточечную пеленгацию, сидел в Ленке, в дымной пивной «Бык», низкий потолок которой напоминал гостиную Цуллигеров, хотя здесь не висели трофеи и не валялась старая почта. Теплый овомальтин [8] был немного жидковат, но как же приятно держать озябшие пальцы на большой горячей чашке. Мыслями Лен по-прежнему был рядом с недавно упущенной Милой, у ее следов. Сидел, закутавшись в куртку, согнувшись над столом, и всеми порами впивал тепло, а на других людей обратил внимание, лишь когда до него донеслось слово «рысь». Произнесли его не двое мужчин за соседним столом, а кто-то из глубины зала, где под широким знаменем – как показалось Лену, с гербом Ленка – и крупноформатной фотографией, на которой хозяин пивной был запечатлен с гигантским быком, сидела мужская компания – судя по одежде, все фермеры. Каждый из них держал на столе руки, словно рабочие инструменты, в любой момент готовые к использованию. Справа всегда были кружка пива и сигареты. Лен осторожно перевел взгляд на это собрание и навострил уши. Нетрудно было разобрать, что обсуждали там рысей. Он мельком посмотрел на хозяйку, приземистую девушку с мальчишеской прической – хотел удостовериться, что подслушивает незаметно от остальных. Не улавливая всего, Лен, тем не менее, разобрал, что от рысей сотрапезники далеко не в восторге. Кто-то рассказывал о недавно открытом счете и искал тех, кто согласится перевести туда хотя бы двести франков, чтобы собрать кругленькую сумму, на случай если придется покрывать судебные издержки. Реакция была разной: фермеры начали перешептываться, обменялись резкими высказываниями, а потом кто-то заговорил так тихо, что Лен, к своему глубокому сожалению, не мог ничего разобрать. Лену, все еще державшему чашку в руках, стало не по себе. Он не знал, что делать. Сидел в «Быке», прилепившись к остывающей чашке овомальтина, а в семи метрах от него стоял стол самых настоящих штальдеровских дуболомов. В каждой долине – свой мирок, каждая голова – непроходимые дебри, сродни густой растительности на лежащих поверх стола жилистых руках, остающихся открытыми круглый год, поскольку рукава мешали им и в коровнике, и в пивной. Эти люди кляли рысей на чем свет стоит, а когда через две минуты заговорили о счете и судебных издержках, то тоже из-за рысей.

Лену было ясно: он обнаружил притон организованных преступников. Ему хотелось знать, как выглядит упомянутый вчера фон Кенель. Вполне вероятно, что он сейчас сидит за тем столом. Возможно, он и есть заводила. Мужчин было всего четверо, всего восемь волосатых рук, и все же Лен не знал, как ему запомнить эти испещренные складками физиономии. Здесь, в Оберланде, так выглядели все мужчины. Во всяком случае, ему за первые две недели попадались только такие. У всех были похожие лица, которые хотелось разглядывать, как морды редких зверей в зоопарке, у всех – выдубленная непогодой кожа, влажные от пива усы, щеки с проступившими прожилками. Некоторые были поджарыми, сухопарыми, а у других свисали пивные животы, сверкали лысины и еле двигались тяжелые мясистые руки. И все они собирались у таких вот столов, посреди которых стояла забитая окурками пепельница, горбились над пивными кружками и сидели бы себе вечно – одинаково угрюмые, одинаково раздражительные и одинаково старые. Молодых мужчин в Оберланде не было.

Лен с удовольствием пересел бы за другой столик, поближе к собеседникам, но его растаманские косички и так выдавали его с лихвой. Лучше бы ему убраться подобру-поздорову на своей кукурузно-желтой почтовой машинке, пока очередной дуболом не вошел, сообщив собравшимся, что у них под носом сидит рыселюб. Лен торопливо поднялся, дал хозяйке чересчур щедрые чаевые, прошел мимо мужской компании, глядя на герб и быка и надеясь остаться незамеченным. Вышел на снег и, уезжая, увидел в зеркальце заднего вида, как подрагивает массивная входная дверь пивной.