Рысь

– Напиши, что неизвестно, сохранится ли сарай до лета, и что мы не хотим обременять себя идиотскими бронированиями. И уж тем более не в тот момент, когда все вокруг завалено снегом и непонятно, наступит ли когда-нибудь лето. А теперь у меня нет времени, мне надо к Алоису Глуцу в Шёнрид. Было бы лучше, если б мы требовали что-нибудь взамен за эти бронирования. Это же наше право.

– Наше право и наши деньги, – парировала Дора, забрав у Альбрехта распечатку. – Сарай забронирован, – добавила она и поспешно отвернулась.

– А насчет работы на парковке у озера тебе что-нибудь писали? – спросил Альбрехт.

– Таннер еще подумает, но я уверена, что мне ее дадут, – ответила Дора и скрылась в своей комнате.

Альбрехт глянул ей вслед, пробормотал нечто невнятное об общинном секретаре Таннере и его деревенской хронике, снова склонился над газетой, а спустя некоторое время вновь повернулся к сыну.

– Так, значит, театр? – спросил Альбрехт.

Марк не отвечал.

Макнув в кофе очередной кусок хлеба, Альбрехт засунул его под усы, не сводя с сына глаз. Потом с недовольным видом допил кофе, навалился на стол и поинтересовался:

– Ты уже выяснил, когда тебе надо быть в Маттене?

Марк не отвечал.

– Ты уверен, что поезд придет в Маттен вовремя?

– Опаздывать я не собираюсь, – ответил Марк, вернув повестку на стопку старых газет и избегая отцовского взгляда.

Управившись с делами в машинном сарае, Альбрехт Феннлер вернулся в гостиную, где по-прежнему сидел его сын, пожелал ему успехов и посоветовал выбрать что-нибудь поприличнее – все-таки речь идет о том, что будет определять его жизнь до сорокадвухлетнего возраста. Три лишних кружки пива, которые он выпьет по случаю, лучше отдать унитазу, не довозя их до деревни, и пусть сразу напишет о распределении, чтобы он уже завтра знал, с кем ему предстоит иметь дело впоследствии. Марк безучастно стоял напротив Альбрехта. Даже когда Альбрехт сунул ему в руку двадцать франков и хлопнул по плечу, Марк не выразил никаких эмоций. Не поблагодарил.

Альбрехт Феннлер сел в машину и поехал по направлению к Цвайзиммену, не обращая никакого внимания на снег, устеливший дорогу. Думал он о немецких и голландских туристах, что летом снова нагрянут в его сарай, оплатив его по цене двухкомнатной квартиры, а за завтраком станут осыпать его жену комплиментами, которых та не заслуживала. Если бы постояльцы не приносили солидного дохода, он бы уже давно заявил Доре – «Ночлег на соломе» был ее идеей, – что он в этом больше не участвует.

Вообще-то он и так едва ли участвовал. Если Дора ухаживала за гостями, готовила им полноценный завтрак, советовала, где погулять и куда сходить за покупками, а иногда даже водила их вокруг Лауэненского озера, то Альбрехт, когда гости не показывались из сарая в восемь утра, загонял к ним громко хрюкающую свиноматку Эльму. Он надеялся, что община предоставит Доре ту работу, о которой они говорили. Собирать деньги с машин у Лауэненского озера, пока не поставят парковочные автоматы. Эта работа прекрасно подошла бы его жене, а главное – была бы постоянным источником дохода.

Уходящая зима последний раз засыпала снегом Бернский Оберланд. Фуникулеры и лыжные подъемники отвозили обладателей ярких спортивных костюмов наверх, где им по заоблачным ценам предлагались теплые напитки и круассаны с ореховым кремом. Даже в Лауэнене, чей пологий склон с единственным подъемником привлекал в основном семьи, горнолыжников было хоть отбавляй. Лауэненцы, как и все остальные оберландцы, туристической лихорадке не поддавались. Они делали свои дела, блюли свои привычки. В лесах немым свидетельством отбушевавшего урагана лежали тысячи кубометров древесины. Многие владельцы леса пытались избавиться хотя бы от части упавших деревьев, пока весной не появятся жуки-короеды. Другим же не хотелось инвестировать в то, на чем и в обычные годы нельзя было сколотить состояние, и они полностью игнорировали бурелом.