После этой партии был свободный день, и здесь Михаил Иванович проявил полное пренебрежение… к самому себе! Вместо того чтобы денек отдохнуть, Чигорин согласился дать сеанс одновременной игры против двадцати пяти сильнейших кубинских любителей. Сеанс он провел блестяще, проиграв лишь одну партию при одной ничьей, но эта щедрая трата сил тотчас отомстила за себя. Очередную партию, играя белыми, Чигорин проиграл Гунсбергу. Потом последовала тринадцатиходовая ничья – небывалый дотоле случай в практике Чигорина, ярко свидетельствующий о его плохом самочувствии. А его поражение в следующей партии позволило Гунсбергу сравнять счет. Потом последовал выигрыш Чигорина, ничья и его три поражения подряд – в восьмой, девятой и десятой партиях.
Под влиянием жары Чигорин допускал грубые ошибки даже в начисто выигрышных позициях. Подлинный «смех сквозь слезы» возбудила у зрителей, например, девятая партия матча. Чигорин, игравший белыми, жертвой слона лишил черных рокировки. Затем последовали новые жертвы, и король черных Гунсберга под ударами тяжелых фигур Чигорина помчался к центру доски, как олень, травимый львами. К 21-му ходу у Гунсберга были лишних два слона и конь, но Чигорин мог дать мат в несколько ходов. Эта возможность была и на 22-м ходу, а затем в течение десяти ходов была возможность вечного шаха. Уклоняясь от ничьей, Чигорин ухитрился партию проиграть!
Матч после полуторамесячной борьбы закончился вничью: каждый маэстро выиграл по девять партий при пяти ничьих.
По возвращении в Петербург Чигорин дал интервью корреспонденту «Нового времени», который нашел, что маэстро «вернулся к ним загоревшим и порядочно похудевшим, сбавившим несколько фунтов весу». Чигорин ничейный результат матча объяснил «невыносимой жарой, все время преследовавшей меня в Гаване. Вы здесь и понятия не имеете о подобной жаре. Я буквально изнемогал от жары – даже ночью. Гунсберг переносил ее сравнительно легче. Играли мы ежедневно в два приема от двух до половины шестого и от восьми до половины одиннадцатого вечера, и все время играли в раскаленной, удушливой атмосфере. Извольте-ка думать и соображать, когда с вас пот так и льет; только этим я и могу объяснить проигрыш мною некоторых партий. Несколько раз я в выигрыше был уверен, видел совершенно ясно, какой мне остается для этого сделать ход, и все-таки не делал его, пропускал случай и проиграл таким образом совсем даром несколько партий. Под влиянием этой жары мне такие случалось делать ошибки, которые не сделал бы сравнительно слабый игрок, такой, которому я охотно вперед дам ладью. Раз как-то мне один ход оставался до мата, и видел, какой это ход, а через минуту забыл и сделал такой ход, что вместо верного выигрыша проиграл. Играй я в Париже, Берлине, Лондоне, Петербурге, где хотите, только не в этом пекле, я непременно выиграл бы матч, а в Гаване мы его сыграли вничью».
А вот другая, аналогичная жалоба: «Партия продолжалась очень напряженно, пока наконец я не достиг ясного ничейного положения. И тогда внезапно силы мне изменили. Причины шахматного порядка здесь не имели места. В моем распоряжении было много времени, и положение было очень простое, но я, не обдумывая, сделал проигрывающий ход. По-видимому, это действие акклиматизации к раскаленному и очень яркому солнцу Кубы. По моим наблюдениям, оно вызывает состояние усталости и чувство головокружения – своеобразное опьянение солнцем».
Но эти слова – не Чигорина! Так писал 31 год спустя чемпион мира Ласкер, игравший в Гаване матч на мировое первенство с гениальным кубинцем Капабланкой.
Кубинский невропатолог, к которому обратился Ласкер, посоветовал ему «соблюдать строжайший покой» и дал такое любопытное разъяснение: «Здесь для вас слишком много света, жары и шума. Это заставляет человеческое тело излучать и потреблять гораздо больше энергии, чем в более холодных и темных зонах». «Следовательно, доктор, – спросил Ласкер, – это заставляет меня инстинктивно искать покоя? Должно быть, поэтому-то мои способности отказываются работать, несмотря на все мои усилия». «Конечно, – ответил доктор. – Вы нуждаетесь в покое, ваш мозг не в силах выполнять требования, которые вы ему предъявляете». «И он дал мне, – пишет Ласкер, – подробные разъяснения. Мои переживания подтвердили все, что он сказал. Он объяснил мое чувство головокружения, мою неспособность по прошествии нескольких часов игры оценить позицию или даже точно видеть положение».
Но Чигорин не обращался к докторам за советами, невнимательно, вернее – с полной беспечностью относился к собственному здоровью и отнюдь не заботился о должной спортивной форме.