Рыцарь Бодуэн и его семья

Рыцарь Аймон, старший среди шампанцев, рассказал принцу, в чем дело. Тот с неизбывной какой-то тоской пробежал глазами по моей нескладной фигуре. Спросил, не мог ли я подождать с устроением смуты до конца осады — тем более снимаем мы ее не далее чем послезавтра на рассвете.

Я понимал, что на вопрос не требуется ответа, и промолчал.

Принц Луи покивал. Спросил, что я могу сказать в свое оправдание.

Я вдруг почувствовал себя очень усталым. Так устал оправдываться, что хотелось стоять и молчать. Хотят повесить — пусть вешают.

Вмешался мой брат.

— Прошу прощения, сир. Но мой оруженосец сам виноват в поединке.

— Это он вас вызвал? — скучающим голосом спросил принц.

— Нет. Это я велел ему извиниться… сир.

— Извиниться за что?

— Он обозвал моего брата еретиком, сир, — снова ответил за меня Эд. Мне хотелось повернуться и сказать — зачем ты защищаешь меня? Брось! Иначе тебе придется тащить этот груз всю твою жизнь!

— Еретиком? Это серьезное оскорбление, — сказал принц Луи и хлопнул перчаткой, сбивая назойливое насекомое. — Свидетели были?

— Он, то есть пострадавший, и сейчас поносит его последними словами, сир, — подтвердил рыжий Аймон. Он что-то сильно напоминал мне рыцаря Арнаута де Комменж. Не только рыжиной и широкими плечами — еще и манерой заступаться за всех перед старшими. Эти двое могли бы сойти за родных братьев… А встреться они где-нибудь — были бы смертельными врагами.

— Ладно, поклянитесь на Писании, что он обозвал вас еретиком, рыцарь, — скучным голосом сказал принц Луи. — И коли так, сам будет виноват.

Писания при себе ни у кого не нашлось. За епископом Сента или за кем из священников поменьше посылать ради такой мелочи не было нужды. Я вытащил из-за ворота нательный крест и поклялся на нем. Счастье, что от меня не потребовали клятвы, что именно за то я и подрался с Эсташем. Во лжи я бы все-таки не смог поклясться, несмотря на глубину своего падения. А сказать, что я бился с ним из-за графа Раймона… Заодно я не стал и оповещать принца, что не являюсь рыцарем.

— Хорошо, — сказал принц и обмахнулся перчаткой, отгоняя жару. Выглядел он нездорово. — Оруженосец дворянин, конечно?

— Да, сир…

— Придется вам заплатить ему десять марок. И столько же — мне, за нарушение военной дисциплины. И — вы свободны.

Эд стиснул зубы и едва ли не в голос простонал. По лицу принца пробежала легкая улыбка.

— Хорошо, штраф ему можете сократить до пяти. На лекаря хватит. В конце концов, мальчишка сам напросился. Такие оскорбления дворянин не оставляет безнаказанными.

На выходе из шатра благородный Аймон положил руку Эду на локоть.

— Не раскисайте, сударь. Скинемся вместе, хоть половину соберем.

— Похоже, что я только потратился в этом походе! — фыркнул Эд, благодарно сжимая его дружескую пясть. — Черт бы побрал вас с королевским судом, Аймон… С Эсташем и его родней я как-нибудь сам бы разобрался… Таких походов только врагу пожелаешь!

— Потерпите сутки, друг, мы вот-вот уберемся из этой проклятущей земли. Жарища, горы мерзкие кругом, из-за них света белого не видно… На кой хрен, спрашивается, порядочному шампанцу подобный лен?

— Есть древняя пикардийская байка о лисе и зеленом винограде, знаете ли, Аймон…

На меня никто не обращал внимания. И слава Богу. Я шел к нашему дому и думал, сколько потребуется выпить, чтобы голос искалеченного Эсташа перестал вопить в моей голове. Вечером представился случай проверить это на деле.

На сорок пятый день осады, перед рассветом, когда еще не жарко, принц Луи отдал приказ сжечь боевые машины и трогаться вперед. Вернее, назад. Прочь от Тулузы, которая победила гордыню Франции, Тулузы, которую и впрямь защитили Дева Мария, святой Сатурнин и молодой граф. Стены города скрылись от меня в дыму — горели многочисленные требушеты и «коты», и некоторые деревянные дома предместий, подожженные уже просто так, от досады отступающих. Сквозь мутную пелену дыма проступало что-то невнятно розовое. Уже поднималось солнце — рассвет наступает быстро, и розовый нежный свет на глазах превращается в губительный белый; но пока сияние было еще розовым, и от него сделался розовым и дым, и вода в Гаронне, и скрылись от глаз обгорелые развалины, зато потрясающим рассветным цветом светилась моя сокрытая от глаз Толоза, в которой оставалось все, что мне было дорого.

Кроме брата, конечно же. Кроме брата. Оставшегося тем же сильным и старшим, подставляющим под розги свою спину вместо моей. Простая мысль о том, что он, наверное, любит меня, если постоянно покрывает и через столько лет, казалась невероятной.

Брат, влезший в крупные долги к товарищам по отряду, чтобы расплатиться с принцем Луи, и с Эсташем, и купить мне какую-никакую лошадку да недостающее вооружение.