Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Веселье было на исходе. Уже заволоклось сизо-желтой мутью розовое вино. Уже прикорнули по углам старики, примостились на сдвинутых попарно скамьях дети. Женщины, сбросив туфли, терли о ножки столов затекшие ступни. Стоял разгар июня, сенокос, со двора веяло скошенной травой, сурепкой и влажным клевером. Двери столовой покачивались под напором гостей помоложе, спешащих скорее прилечь где угодно — где? — в пахучем сене, у небеленой стены, под густо-пыльными сливами. С того места, где она сидела, казалось, что двери ведут в незнакомую страну. Темнота за завесой света, падающего от желтой, без колпака лампочки, звала и томила, как то, что еще ждало ее в жизни. В бок утыкался твердый, узловатый локоть мужа, время от времени она двигалась на стуле, чтобы не упустить это ощущение, сильно пахло кухней, но это было неважно, важно, что тоски не было — хотя не было и покоя. Муж ел, прикрыв глаза, поджимая в ниточку толстые губы, за ночь на щеках пробилась борода, как тень, старя его. Он быстро потел под глазами, у крыльев носа, — капли пота сочились по лицу, и лишь у подбородка он смахивал их коротким рывком. Она отводила глаза, когда видела, что он глотает: кадык у него начинал дергаться вверх-вниз, а кожа под подбородком морщилась. Ему казалось, что все смотрят, как он ест, поэтому он долго жевал и быстро, как бы стыдливо, проглатывал. Было так поздно, что расходиться уже не имело смысла. Ее тянуло положить руку на его колючий стриженый затылок, потрогать напрягшиеся мышцы шеи. Но лучше всего был, наверное, локоть, крепкий локоть, и от него — токи надежности, небывалой остроты чувство — вот сейчас, сию минуту, она, кажется, поймет, чего искала всю жизнь, сама того не ведая. И обведя глазами стены, увешанные бумажными цепями, китайскими фонариками, гирляндами из папоротника и ели, она завороженно вгляделась в мягкую, почему мягкую? — и теплую темноту, в которую один за другим канули те, кто только что сидел рядом. И из этой темноты, из ее мерного морского колыхания, выступила лошадь; сначала просунула голову в приоткрытую дверь, раздувая ноздри и прядая ушами, потом толкнула створки крапчатой грудью и подставила свету играющие мышцы, гладкую белую шкуру, подрезанный хвост и выжженное на боку тавро. Между двумя рядами столов лошадь дошла до нее, тихо заржала, обнажив большие желтоватые зубы и след от удил, и принялась есть хлеб из плетенки. Следом за лошадью никто не вошел и никто ничего не сказал, дети спали, старики дремали, а молодежь вся была уже на воздухе, у кирпичной стены и в скошенной траве.

Она посмотрела на красивое животное с любопытством, и только, и потрогала его рукой так, как хотела потрогать стриженый затылок сидящего рядом мужа. Лошадь ответила терпеливым взглядом больших, черных и влажных глаз. Женщина поднялась, перегнулась через стол, опрокинула, не заметив, стакан и, зажмурясь, обняла напрягшуюся, вытянутую шею. Припала к ней ухом и услышала, как гулко пульсирует жилка, ощутила напор крови и содрогание нервов, шедшее из недр, от сердца. Открыла глаза и встретила взгляд мужа из-под ресниц, он улыбался, откинувшись на стуле, упершись коленями в крышку стола. «Это еще откуда такая чертовщина?» Она тоже улыбалась, слушала и улыбалась, постукивая пальцами по чуть влажной шкуре. Муж довольно отчетливо понимал, что все тут — его собственность, хотя бы и эта лошадь (к чему она здесь, может, это какая-то примета?), а точнее, он ощущал пальцы женщины у себя на затылке и таял. Столько тепла, столько неги было в воздухе — даже несколько мух жужжало, когда они только спят? — что он совсем разомлел и перестал отирать пот, заструившийся с подбородка на шею. Он навалился на стол, сшиб грудью стаканы и бутылки, отпихнул локтем тарелки и выпустил женщину. Улыбаясь, как если бы и он вышел вместе с ней, он снова откинулся назад, глаза посоловели, руки тяжело провисли, пальцы цеплялись за край стола и по одному соскальзывали. Все спали, вдыхая-выдыхая духоту густо набитого помещения, цепи из разноцветной бумаги, китайские фонарики вздымались и опускались в такт дыханию тех, кто уже не увидел лошадь. И он, муж, тоже не сумел совладать с пальцами, когда они сползли с крышки стола, мучительно сладко проехав по ее ребру, и сон остановил его улыбку, посланную в темноту, как оберег. Лошадь доела хлеб, подняла морду, прислушиваясь, потом, собрав в складки шкуру на хребте, повела за собой женщину, бережно, как ученая. Снаружи перекликались собаки, сверчки, листья.