Рыцарь и Буржуа

Подобные взгляды не были всего лишь причудой людей, которые их разделяли. Класс, возвысившийся над всеми остальными и стремящийся всеми средствами сохранить превосходство, должен особенно ценить добродетели, в которых есть блеск и величие, добродетели, совместимые с гордостью и властолюбием. Он готов нарушить естественный порядок нравственного сознания, чтобы поставить эти добродетели превыше всего, и даже «предпочитает смелые и блестящие пороки мирным и скромным добродетелям» (с. 500). К этому вынуждает его собственная природа.

Феодальная аристократия возникла из войны и для войны; вполне естественно, что храбрость она ставила на первое место. То, что легкий удар по щеке считался нестерпимым оскорблением, за которое обидчика надлежало убить на поединке, — конечно, условность. Но сама по себе обязательность мести за малейшее оскорбление вытекала из природы военной аристократии.

В области политической жизни функциональность определенных норм для Токвиля также была очевидной. В феодальном обществе весь общественный порядок держался на личной связи сеньора с вассалом. Поэтому верность выдвигалась на первый план; без нее наступала анархия. Зато понятие патриотизма было тогда неизвестно (слово «отечество» появляется у французских писателей лишь в XVI веке) (с. 502). Феодальные нормы чести неизменно вытекали из местных обычаев и корпоративных интересов.

В Америке, полагает Токвиль, сложились иные условия, обрекающие феодальные нормы на гибель. Торгово-промышленный характер этой страны выдвигает на первый план мирные добродетели. «Блестящие», но чреватые раздорами добродетели здесь не в цене. Зато для покорения этого огромного континента необходима была страсть С к обогащению; так что она здесь почетна в противоположность феодально-аристократическим нормам. В Соединенных Штатах ценится смелость деловых начинаний (похожих нередко на лотерею), и в банкротстве, которое в другой стране сочли бы бесчестьем, нет ничего позорного. В то же время сурово осуждается супружеская неверность и вообще все то, что вносит разлад в семью: ведь это отвлекает от главного — успешного ведения дел. Мужество, как и в феодальном средневековье, ставится особенно высоко, но уже не военное, а скорее стойкость в борьбе с превратностями судьбы и в борьбе с природой. Принципиально иное понимание чести особенно заметно в отношении американцев к труду: здесь общественное мнение настоятельно предписывает трудиться, тогда как в аристократическом обществе трудиться означало потерять честь.

Чем более данное сословие замкнуто, ограничено все тем же кругом семейств, стремящихся сохранить — путем наследования — свое богатство и власть, тем больше растет в нем число правил, относящихся к чести. Устойчивость и давность существования подобных правил позволяют тщательно их изучать и детализировать; подвижность Америки, напротив, времени на это не оставляет. Обособленность средневековой аристократии поощряла единомыслие в рамках сословия. Мобильность американцев имела своим результатом то, что правила, относящиеся к чести, были менее определенны и менее категоричны. Человек ускользает здесь от контроля общественного мнения, в то время как в аристократическом обществе все на виду. Там, где исчезают сословные перегородки и все становятся равными и сходными между собой, честь из корпоративной превращается в национальную. Если бы все народы имели одинаковые интересы, условные законы чести перестали бы существовать; сохранились бы только одинаковые повсюду понятия о добре и зле. Ведь «именно несходства и неравенства людей создали понятие о чести. Это понятие ослабевает по мере того, как сглаживаются различия, и исчезают вовсе с их уничтожением» (с. 508).